[indent]Грант Чапман бы, наверное, мог сказать, что побывал на бесчисленном количестве дней рождения и в первую очередь, конечно, на своих собственных. Июль всегда держал слово: тёплый, почти ленивый месяц, подставляющий плечо солнцу так щедро, будто хотел оправдать саму идею праздника. И всё же для Гранта этот жаркий воздух никогда не становился приглашением. Он помнит свои дни рождения как странные, чуть перекошенные сутки, когда ничего не менялось: те же стены пристанища без семей, как у него, тот же запах дешёвого мыла и заветренного супа, тот же длинный коридор, если повезёт, с вывешенными детскими рисунками, где шаги отдавались глухим эхом. Празднование в таких местах превращалось в формальность — пару невнятных хлопков по плечу, угощение, которое почти не отличалось от обычного обеда, и карточка, подписанная няней с аккуратным, но отчуждённым почерком. Подарки — по списку, как если бы его существование само по себе было пунктом в перечне дел: новая зубная щётка, книжка, носки; порой что-то, чем можно было делиться с друзьями, как мяч или потрёпанная временем настольная игра, явно найденная в ящиках для потерь.
[indent]Он едва ли способен вспомнить, что именно чувствовал. Скорее, он воспринимал собственный день рождения как сухое, ничем не выделяющееся утверждение факта: в этот день он просто появился на свет, и не более того.
[indent]Чапман бывал и на днях рождения друзей — если слово «друзья» подходит к их шаткому, рассыпающемуся братству. У тех, кто сбивался в крошечных квартирах с грязными окнами, в полуподвальных комнатах, где от стены к стене перекатывался запах табака и чего-то более резкого, сладкого, обещающего забвение. Они собирались вместе оттого, что их собственные дома никогда не становились домом; потому что легче было держаться бок о бок с теми, кому тоже некуда возвращаться. Или попросту не хотелось. Там никто не считал годы, да и сами праздники редко выдерживали хотя бы час без ссоры, странного резкого смеха или вялой попытки спрятать чужой приступ отчаяния под музыку, играющую слишком громко. Порой Грант и сам не понимал, чего в этих вечеринках было больше — дружбы ли, тоски, или попытки хоть чем-то заглушить пустоту, которая шла по пятам. И всё же он ходил, потому что тогда это казалось единственным способом не исчезнуть окончательно.
[indent]— Грант?
[indent]Голос выводит его наружу, точно рывок за край воротника, разрывая последнюю нитку воспоминания. Он моргает несколько раз подряд, будто меняет объектив, пока вновь не выхватывает из шумной комнаты знакомый силуэт — выше его самого, кучерявый, стоящий близко, чтобы его можно было принять за кого-то другого. Он едва заметно улыбается Люпину, кивая головой.
[indent]— Задумался, не обращай внимание, — звуки собственного голоса тонут в шуме вечеринки. Тёплый воздух, перенасыщенный запахами нагретого помещения и людей, обволакивает его: сладковатый аромат вина и пива, пряная нота табака, что гуляет между говорящими, лёгкая кислинка от фруктовых закусок и тортов, остатки сырного фондю, смешивающиеся в странном, почти приятном хаосе. Смех, голоса, легкий звон бокалов — всё это будто вибрирует в груди, отзывается тихим, но уверенным теплом. Юноша видит, как Римус кивает куда-то в сторону, тут же следуя за ним, а затем и слышит вопрос: о чём?
[indent]Он долго обходил одну мысль стороной: Грант никогда по-настоящему не верил в то, что дни рождения могут быть… нормальными. Да, тихими или, наоборот, шумными как эта, но не в опасную сторону, простыми, как чужие рассказы о встречах в кругу друзей; типичными — в том бытовом, почти обыденном смысле, который он всегда считал роскошью. Без того, чтобы кто-то, пусть случайно, испортил настроение через пару часов; без зацепок, упрёков, пытливых взглядов. Без зависти, стоит только протянуть принесённый подарок имениннику, что проскакивает в глазах, как неудачный отблеск света. С тортом, который не исчезает преждевременно или не падает на пол в чьих-то неуклюжих руках. С настоящими свечами — в том количестве, которое отмечает прожитые годы, а не прячет их.
[indent]Грант, чувствуя, как уголки губ сами пробуют выстроить что-то похожее на улыбку, фыркает так, будто выдыхает пыль с давно не тронутой полки:
[indent]— Да так… вспомнил один день рождения, — они выходят из гостиной почти незаметно, Грант только и успевает, что кивнуть двум новым знакомым лицам — Чапман до сих пор не знал всех друзей Аларика и Римуса, но искренне старался держать в голове имя каждого, с кем знакомился, — и короткого жеста с их стороны достаточно, чтобы сохранить тонкое, негромкое ощущение принадлежности, как если бы он подтверждал самому себе: он здесь уместен.
[indent]Странно. Прошло несколько лет, а он всё равно систематически ловит себя на этой мысли: собственной принадлежности к чьему-то, практически чужому, миру.
[indent]В кухне меньше шума, словно стены на секунду прикрывают уши от хаоса вечеринок. Логично; он бросает короткий взгляд на друга, в который раз прикидывая, на какой громкости ему приходится жить. Неудивительно, что одно из самых любимых хобби, о котором с ним делились — это что-то на старо-дедовском, сидеть под пледом с Сэлвином на диване и читать книги. Зато в покое.
[indent]Для него самого тишина всё ещё остаётся необычной диковинкой. Годы, в которые вокруг все говорили громко, спорили, смеялись, ругались, включали музыку, хлопали дверьми — всё это было фоном, который Грант принимал за норму. Наверное, даже можно было сказать, что приют раздражал своим могильным существованием; неудивительно, что он вечно искал приключения себе на задницу, лишь бы не оставаться в этом затишье перед бурей надолго. И только недавно он начал понимать, что мир может звучать иначе. Что можно стоять в кухне, где слышен только лёгкий гул разговоров за стеной, и чувствовать, как эта полутональность становится чем-то вроде отдыха.
[indent]Ему в нос бьёт запах домашней еды — тёплый, чуть пряный, и внутри всё становится мягче, светлее. На столе что-то нарезано, рядом лежит сбитое полотенце, явно использованное для того, чтобы вытащить что-то из духовки, кто-то, кажется, оставил свой недопитый стакан с пивом, но при этом и кружку ещё горячего чая. Грант не всматривается во все детали — только отмечает общую картину, ту, что создаёт ощущение чужого, но уютного пространства.
[indent]И как только он делает шаг за угол, взгляд почти сразу находит Аларика, рядом — Элио, и Грант улыбается шире, чем собирался. Он ловит себя на том, что вглядывается в итальянца дольше обычного: небрежно раскинутые волосы, хитрый взгляд голубых глаз, заметная улыбка. Естественность татуировщика делает его особенно симпатичным; Чапман хмыкает своим мыслям, ненавязчиво произнося:
[indent]— Пахнет очень вкусно, — констатирует он не думая дважды, — Что это? — с любопытством дёргая подбородком выше и делая несколько шагов в их сторону, заглядывая из-за спины, будто это поможет понять, что происходит.
[indent]Он задерживает взглядом на итальянце, понадеявшись, что Чапман не помешает их компании, — Люпин ведь не стал бы вести его куда-то, где он был бы лишним? — и только потом вновь оборачивается к Римусу:
[indent]— Так вот, — произносит он так, словно возвращается к началу фразы, которую отложил на полпути. Чапман отходит, облокачивается о стену так, чтобы иметь возможность смотреть на всех, но не оказаться под ногами: не похоже, что еда приготавливается сама собой. Чапман качнул стаканом с тёмной жидкостью в своей руке, — День рождения. В тринадцать? Тот, где торт был сделан из хлеба и сахара, потому что повариха у нас сбежала за два дня до этого. Мы его ещё называли «торт отчаяния». — он качает головой, смешок выходит негромким, но живым, словно это действительно забавно, а не просто ещё одно несовершенное прошлое, которое зачем-то бережётся. — Помнишь? Я тогда ещё думал, что хуже не бывает, — Грант смеётся со всей искренностью, округляя на них глаза, тут же отшучиваясь: — А потом наступили мои четырнадцать, но это уже другая история.
[indent]Слова, сказанные вполусмешке, как будто зависают в воздухе — лёгкие, ничего особенного, почти анекдот из прошлой жизни; он слышит смех Люпина, и его собственные воспоминания о том дне, которые юноша с лёгкостью описывает Аларику и Элио, и лёгкие Гранта не набираются свинцом слишком очевидно. И всё же внутри у него что-то чуть сжимается, не от стыда даже, а от странной, привычной уязвимости. Грант чувствует, как неловкость касается его плеч, лёгкая, терпимая, будто прохладная ткань, к которой он будто бы привык, но которую пока не найти, как сбросить. И стоит ли?
[indent]Раньше он бы не позволил себе и рассказать ни о чём подобном, свернул разговор, сделал вид, что всё это вовсе не важно. Перед Римусом не было так страшно и прежде, но годы рядом с Сэлвином — правками в тетрадях, когда тот учил его английскому и математике, его терпеливыми объяснениями, — сделали своё. Человек, который вытянул Гранта, когда казалось, что он сам уже опускается куда-то глубже, чем можно выбраться, вряд ли посмотрел бы на него осуждающе.
[indent]Но жалость… жалости Чапман боялся куда сильнее. Ведь он не рассказывает всё это, чтобы выпросить у кого-то мягкий взгляд или объятие. Он просто говорит, как всегда это делал.
[indent]Только теперь, желательно, думая дважды о том, кому.
[indent]Да и разве у него был выбор о том, каким содержимым будут наполнены его рассказы? Разве он когда-то мог похвастаться счастливым детством или теплом, которое не приходилось вырывать у мира зубами? Да и те редкие, искренние, по-настоящему живые моменты, что появились в его жизни последние пару лет, казались чудом именно своей простотой. Письмо от Сэлвина. Чашка чая, купленная Люпином, когда Грант сообщил, что разбил свою. Даже адрес, выданный ему Элио много месяцев назад, по которому он так никогда и не написал, но был искренне удивлён и рад получить последний в свои руки. Мелочи — но от этих мелочей внутри будто становилось тише. Светлее. И всё же делиться этим было трудно: как можно говорить о том, что у него наконец-то что-то начинает складываться, когда вокруг — жизнь людей, которым достались куда более глубокие шрамы?
[indent]Когда рядом волшебники, пережившие политические игры, смерти своих друзей, войну, о которой Грант даже не знал и мог никогда не узнать, не окажись его друзья уж слишком упрямыми и добрыми по отношению к нему и его жизни?
[indent]Он делает глоток пива и осторожно отставляет стакан на стол. Выдыхает негромко, стараясь отогнать тяжёлое, как будто в груди можно развести руками воздух и дать ему разойтись. Мысли о войне — как тень, которая всегда движется чуть позади. О мире, в котором он жил, пока другие сражались и теряли. О магии, о которой он узнал так поздно, что ей успели придать привкус горечи, прежде чем она стала чем-то настоящим.
[indent]— Как проходят дни рождения в доме Сэлвинов я примерно понимаю, — задумчиво произносит он, прикрывая глаз, качнув головой в сторону Аларика прежде, чем перевести взгляд на итальянца, — А у тебя, Элио? Учитывая таланты, — Чапман мягко улыбается, — Я могу представить только ноль «отчаяния», уж точно не съестного.
[indent]Пожалуй, хватит. Чтобы не увязнуть совсем в абсолютно непраздничных настроениях собственной головы, он возвращает себя обратно, к их небольшой компании. Грант чувствует, как уголки его губ поднявшись, не торопятся опуститься. Есть в этом зрелище какое-то тихое очарование: словно он смотрит на сцену, в которой нет места ни плохому, ни прошлым ранам, — только трём людям, которые делают что-то простое, земное, и делают это рядом.
[indent]Он ловит себя на том, что хочет спросить Элио о куда больших вещах — о быте, о работе, что ему нравится в музыке, что он думает о людях, о городах, в которых он побывал. Чувство, которое Перэс подарил ему в их первую встречу, до сих пор отзывается тёплым, чуть обескураживающим толчком изнутри; иронично вспоминать, сколько раз Грант спрашивал у Аларика, нормально ли вообще к ним присоединяться, не будет ли это выглядеть… неправильно. А точно ли ему подойдёт? А точно не нужно спрашивать? А потом пришёл момент, когда все его опасения разом рассыпались, как будто натыкаясь на простую, но очень убедительную истину — никто и не думал смотреть на него косо. И было в Элио что-то притягательное и одновременно удивительно простое: из-за этого говорить о себе рядом с ним казалось не испытанием, а естественным жестом, почти таким же, как выдохнуть из лёгких воздух.
[indent]Правда, при всём уважении к друзьям, делать это в их окружении — вовсе не то же самое, что быть услышанным наедине. Грант, по итогу, больше всего всегда ценил именно такую близость: не обязательную, не громкую, а возникающую в тех местах, где разговоры становятся честнее. На кухне, когда в глазах собравшихся уже давно погасли огни, и только самые стойкие готовы оставаться до утра — с чаем или стаканами воды в попытке вернуть помутневшему разуму чёткость, с редкими признаниями между строк. Или в паузе, начавшейся с зажжённой сигареты на балконе на одну минуту, затянувшейся на добрые полчаса в попытке понять совместно ответы на все философские вопросы.
[indent]Он всё же смиряется, мягко откладывая это желание — пообщаться с Элио наедине — до времени, которое само себя обозначит; может быть, их снова сведёт случай, как сегодня, и тогда разговор не придётся удерживать за хвост между репликами других людей. Сейчас же он незаметно для себя растворяется в общей волне слов, в перебрасывании фраз, в каком-то моменте оказывается уже сидящим за столом, будто так и должно было быть, машинально допивая свой стакан, но не поднимаясь за новым. Покидать пространство не хочется — словно стоит ему встать, и он потеряет ту тонкую нить разговора, из которой переплетается этот вечер; а потерять её — значит потерять что-то невесомое, но важное.
[indent]Разговор между делом перескакивает на кино, и вот Люпин, небрежно, словно это ничего не значит, говорит, что они с Алариком пару дней назад сходили на фильм про того самого искателя приключений-археолога, о котором мировой кинематограф говорил последние полгода. Грант хлопает глазами — слишком заметно, слишком искренне, как будто его внезапно обделили тем, что он давно хотел разделить. На миг в груди поднимается тёплая, но чуть обидчивая волна, и он тут же одёргивает себя, почувствовав совестливый укол. Он действительно будет осуждать их, учитывая обстоятельства? Слава Богу, что Люпин вообще стал надевать штаны и выходить из дома.
[indent]Но всё равно сердце отзывается тихим, глупым расстройством — фильм-то он до сих пор не посмотрел, и теперь эта деталь кажется не просто фактом, а чем-то, что он упустил, хотя очень хотел успеть поймать. Он представил себе кресло в тёмном зале, звук шуршания попкорна, мелькающие лица на экране и… пустоту рядом. Чапман попадал в кино часто и один, но разве в компании не веселее? На мгновение эта мелкая досада, почти детская, сжимает грудь, и он ловит себя на том, что внутри что-то щемит от того, что снова придётся смотреть одному.
[indent]И тут мысль вспыхнула сама собой, неожиданно и чуть смущённо: может Перэс пойдёт с ним?
[indent]— Элио, — Чапман заговаривает быстрее, чем успевает осознать, что делает шаг, — он находит взглядом молодого человека, к которому обращается, продолжая мысль с аккуратной улыбкой: — Ты… не смотрел его ещё? Не хочешь сходить со мной?
[indent]Это ведь не странно, что он его зовёт?
[indent]Тело реагирует раньше, чем разум успевает выстроить слова: лёгкое сжатие груди, едва заметный узел в горле. Он старается выглядеть непринуждённо, чуть наклоняя голову, отпуская плечи, позволяя рукам свободно лежать на столе, будто этот вопрос вовсе не вызывает ни тревоги, ни волнения. Он и не вызывал, пока он не подумал. Грант бросает короткий взгляд на Аларика, как бы проверяя, что друг видит в этом только простую искренность, а не что-то большее. Затем взгляд снова возвращается к Элио, ловя его реакцию, стараясь не задерживать взгляд слишком долго, но позволяя себе едва уловимое сияние интереса. Он поднимает руку, делая лёгкий жест в сторону, с уверенностью добавляя:
[indent]— Обещаю, скучно точно не будет, — что-что, даже если итальянцу не подойдёт компания Чапмана, кто-то, снявший фильм про акулу-убийцу не сможет их разочаровать.

Подпись автора

— my life is a perfect graveyard of buried hopes. —