o u t f i t
Весь город был в огнях, и дух зимних праздников, кажется, пробился даже в самые тёмные уголки Лондона, разукрашивая лица прохожих улыбками, окутывая людные улицы флером суеты. Да что Лондон? Вся планета погрязла в заразительном мандраже от восточного побережья Америки сквозь Новый Орлеан к самой Калифорнии. Правда, прохладный пляжный ветер не шёл ни в какое сравнение с лепящими по лицу снежными комьями, встретившими Эвана Маккензи с борта самолёта несколько дней назад. Какая-то парочка дней, и английский холод вновь продирал до самых костей, заставляя волшебника покрываться волной мурашек от порывов с моря. К большой удаче, в центре Лондона всё было спокойней, и ежась в зимнем пальто с шерстяной подкладкой, он смиренно переваливался с ноги на ногу в ожидании шотландских родственников, наверняка опаздывавших из-за вертящегося перед зеркалом Боннета.
Он был рад побывать в родном доме, рад увидеть редкое зрелище суетной матери, безмятежно читающей книгу перед камином гостиной, и снующего из комнаты в комнату отца, беспокойно проверяющего праздничные украшения. В этот год Рождество оказалось скромным, и обошлось узким семейным кругом, рыжеволосым пятном на заднем плане и заскочившими на короткие объятья и бокал шампанского Айзеком и Бриенной. Оставалось благодарить леность государственных учреждений, закрытых на большую часть праздничного периода, иначе, кто знает, может быть, им пришлось делить индейку на пластиковых тарелках в зале суда. Хватало того, что макулатура и головная боль следовала за Маккензи где бы он ни был. Хотя в его случае зудящие виски напоминали не только об приближающемся дне вердикта.
Питеру не становилось лучше. Совсем наоборот, его здоровье скатываюсь в геометрической прогрессии. Постепенно чаша «хороших» дней уступала затяжным суткам, когда юноша не мог встать с постели, застревая в цикле от озноба к жару и расходящейся по всему телу боли. Сказать по правде, Эвану было страшно покидать Бостон. То и дело просыпаясь от ночных кошмаров, он подскакивал по десять раз за ночь, чтобы убедиться, что на другой стороне земного шара его не ждало пугающей новости. К счастью, Питер Андерсон дождался его возвращения и в последние дни выглядел куда лучше обычного, убедив тревожную мать отпустить его на праздник. Вероятно, последний в его жизни.
— Винни! — воодушевлённый возглас тотчас прогоняет навязчивые мысли из головы Маккензи, и в следующее мгновение Эван чувствует тучное тело, прилетающее на него откуда-то сбоку, — Право, прости нас! Это всё Мэлли, никак не могла выбрать платье и заставила всех ждать, — от крепкого объятья Эван слегка закашливается, переводя недоверчивый взгляд на кузину, явно несогласную с обвинениями в свою сторону.
— Вместе с запонками. Всё ломала голову какие будут лучше смотреться с туфлями, — девушка жмёт губы в тонкую полосу, одаривая брата осуждающим взглядом, и, смягчаясь в лице, шагает навстречу Маккензи, почти завершившему круг приветствия всех новоприбывших.
— Если вы не против, — отпуская Мелани, волшебник делает широкий жест в сторону входа и, дожидаясь, когда один за другим Маккензи МакЛагены сдвинутся с места, спешит следом.
Заполучить в распоряжение отель у Хайд Парка оказалось не так просто, несмотря на то, что они были не первые, кто устраивали приёмы во время, пожалуй, самого популярного периода в году. Благо проблема немагического населения в здании была решена давным давно, и вручив поблёскивающие от света золотые билетики консьержу, Маккензи и его семья оказались в огромном холле, пахнущим дорогим парфюмом и благовониями в дань восточному происхождению владельцев. Вдалеке доносился знакомый голос, поющий заученный всеми до дыр зимний хит. И если бы не чувство проседающей под ногами почвы, Эван бы позволил себе расслабиться хоть на одну ночь, подчиниться всеобщему вдохновлённому состоянию и провести редкий вечер, когда его душа существовала в полнейшем умиротворении.
Если подумать, с самого приезда из короткого отпуска, Маккензи не чувствовал себя твердо стоящим на ногах. И когда казалось, что вот-вот, и штормить перестанет, из мертвого угла прилетал очередной сбивающий с толку удар. Наверное, не будь с ним рядом Андерсона, Шарлотт и остальных ребят, он бы сдался сопротивляться, пустив гоблинов судебный процесс на самотёк. Порой одного их присутствия хватало, чтобы не замечать давящего ощущения беспомощного одиночества, давно забытого и вернувшегося тогда, когда он был готов меньше всего.
Ах, да. Отпуск. Подорванное здоровье Питера было не единственным, что Маккензи увёз обратно в туманный Альбион. В худшие дни последних месяцев он постоянно возвращался туда, в портовый район Бриджтауна, где за секунды до катастрофы, несмотря на паникующее в груди сердце он готов был поклясться, что никогда ещё не чувствовал себя так, словно всё становилось на свои места, словно Эван Маккензи всецело принадлежал миру, не стоя одной ногой на другой стороне. В худшие дни его мысли всегда вертелись вокруг Шарлотт Уолш, и даже сейчас, протискиваясь сквозь толпу к гардеробу, он нарочно выискивал девушку среди снующих вокруг волшебников, надеясь, что они случайно влетят друг в друга в их лучших традициях. Жаль, Эван забыл сделать скидку на извращённое чувство юмора, присущее джинну на небесах.
— Прошу прощения, — на выдохе выпаливает Маккензи, отправляясь в невысокую фигуру чьим-то толчком из вне. Проходит несколько секунд, прежде чем молодой человек приходит в себя и наконец смотрит в лицо случайно жертве больших габаритов. Стоит ли уточнять, что примерно в тот же миг Эван глубоко сожалеет о том, что не пытался удержаться на ногах и не свалился на старого знакомого всем своим весом.
— О, теперь на подобные мероприятия пускают даже низшие звенья? Однако, — многозначительно поджимая губы, Эван протягивает своё пальто гардеробщице и добродушно улыбается, поздравляя с наступающим новым годом. Увы, голос Ноа Мюллера прорывается сквозь любые препятствия из гула разговоров и стука шпилек.
— Прикрываетесь благотворительностью, когда сами занимаетесь разработкой оружий? — не стараясь скрыть мгновенный порыв закатить глаза, Маккензи слышит Бонни, кричащего, что будет ждать его у шведского стола, и торопится прервать увлекательный диалог до того, как избавит себя от необходимости созерцать съевшее драконьего навоза лицо.
— По крайней мере, мне не приходится жить двойными стандартами. Не забывайте, вы всё ещё развлекаетесь за счёт столь ненавистных вам разработчиков оружия. Отличного вечера, — с явной издёвкой скалится Эван, ретируясь в толпу. Как минимум, потому что перекидываться колкостями в нынешнем состоянии он мог с утра до ночи, а закончить вечер набивая морду Мюллеру искренне не хотел. То, что они друг другу не нравились, молодые люди выяснили еще несколько недель назад, и прояснять в какой стадии могла дойти эта неприязнь, основанная на привычном ему узколобии со стороны общества, Маккензи не спешил. В конце концов, он действительно собирался последовать советам здравого смысла и не думать о конце света хотя бы несколько часов. Тем более, что его ждала весьма подходящая для этого занятия компания.
Делая глубокий вдох, Эван ступает в огромное помещение, уже напрочь забитое гостями, и принимается разглядывать людей поверх столов в поисках своего места. Его взгляд плывёт мимо родни, которой Эван коротко салютует, но не спешит в их сторону – если что, Боннет обязательно прояснит отсутствие спешки от Винни. [float=left][/float] На секунду он застывает, смотря на сцену, и улыбается самому себе под нос. Кто бы сказал, что Алисса Пэттисон окажется на его стороне в самый неожиданный момент, он бы никогда не поверил. Но она оказалась и лишний раз доказала – не все данные друг другу обещания были пустым звуком. Возможно, им просто следовало быть друзьями с самого начала, и тогда бы их история не была омрачена воспоминаниями, от которых не избавиться – как ни пытайся. С полминуты Маккензи тщетно разглядывает зал, пока наконец ни отыскивает нужный стол, расплываясь в широкой улыбке.
— До-о-обрый вечер. Признавайтесь, кто-то уже успел напиться или сегодня все притворяются приличными? — с усмешкой он дергает бровями, опираясь одной ладонью на стул, где сидела Шарлотт, и другой – свободный, с чей-то щедрой подачи.
— Кто бы говорил, — многозначительно смотря на парня, протягивает Алексис со стаканом шампанского наперевес, — Желаете?
— О, нет. Думаю, я передам эстафетную палочку кому-нибудь другому. Хуже мне ещё не было никогда, — смеясь, Эван наконец-то опускается на стул и коротко оборачивается на девушку рядом, задерживаясь глазами на её лице, дергая губы чуть выше и следом отворачиваясь к оживлённому разговору. Идея обобщить разношёрстную компанию общим поводом для стыда сработала на ура. Правда, что не сработало, так это печень Маккензи, которая была не готова вспомнить старые-добрые семнадцать и добавить несколько рюмок сверху. Кажется, домой он не шёл, а полз, испробовав все сугробы на мягкость. Но нет худа без добра? Пить ему не хотелось от слова никогда.
Эван появился как раз к началу ужина, и на время трапезы все ненадолго замолкли, лишь изредка прерывая равномерное жевание шутками и вздохами о несчастных, которым приходилось нюхать запах еды, разнося её или, что хуже, рассматривая со сцены. Кажется, последнее волнение о ближних принадлежало Айзеку, отчего губы Маккензи тотчас искривились в хитрую ухмылку.
— Стоять, — делая слишком широкий жест во время разговора, Эван чуть не сбивает один из стаканов в сторону Уолш, но вовремя ловит его обеими ладонями, умудряясь спасти не только Шарлотт, но и скатерть. С широкими глазами он разворачивается к ней и изображает дыхание испуганного кролика, — Только не это. Традиции, это, конечно, здорово. Но я, пожалуй, пойду утоплюсь в пунше, если ещё хоть раз испорчу твой чудесный внешний вид, — [float=right][/float] говоря чуть тише, чтобы хоть как-то огородить их от остального стола, тушуется Эван. За полгода их общение не слишком изменилось. Разве что теперь волшебник всё чаще ловил своё сердце на попытках выпрыгнуть и то и дело замечал, как его бросало в жар, доходивший до розовеющих щёк. Но в целом – ничего нового. Он всё так же мог обмазать лицо Уолш куском мороженного и получить всем рожком по голове, заставляя людей оборачиваться на громкий гогот сквозь липкие слёзы. Или подёргать за косичку, что он и делает, аккуратно хлопая пальцем по завитой прядке, отворачиваясь, как ни в чём ни бывало, и соскальзывая пальцем в ухо, пока не получает по рукам.
— Внимание, омела! — резко слышится откуда-то сбоку, заставляя сердце Маккензи сделать короткую остановку, отчего он одёргивает руку обратно на стол – ей же не пришло в голову решить все его проблемы самым эпатажным способом? Поднимая взгляд, Эван упирается в рыжеволосую фигуру, держащую маленькую веточку над головами Теодора и Фионны до тех пор, пока они не подчиняются главному правилу рождественских праздников, и тихо выдыхает. Вряд ли бы в нынешнем настроении Питер не заколол его десертной ложкой, выбери Эван подобный вариант чистосердечного признания, что план пошёл не по плану.
— У кого-то очень праздничное настроение, — не без удивления, он откидывается на спинку стула и щурится. Эван ничего не хотел сказать, но веселящаяся посреди карьерной и семейной драмы Пэттисон было чем-то новеньким.
— Настоятельно его советую, — дергая бровями, ухмыляется девушка и, складывая веточку на стол, несколько раз хлопает по последней, — Она всегда к твоим услугам. Глядишь, и ты повеселеешь, — где-то здесь сердце Маккензи совершает кульбит и затихает, оставляя на лице юноши тщательную попытку спрятать громкое: «Ты издеваешься?!».
— Ты не спеши разбрасываться ей, тебе она ещё пригодится, — паника меняется на самодовольное ликование, и Эван выдыхает, искренне надеясь, что этот многозначительный диалог останется непонятным и забытым. Нервно он смотрит на Питера, стараясь определить понял ли он хоть что-то, и упирается в молчаливо-зелёную экспрессию, не сильно изменившуюся за весь вечер. Наверное, это хороший знак. Наверное.
Постепенно люди встают с мест, всё больше заполняя танцевально-барную зону. Места за их столом тоже пустели, распуская ребят по разным углам зала. Оглядывая несколько умирающих лиц, Эван поднимается со стула, громко обращаясь:
— Кто-нибудь хочет взять что-нибудь из бара? Пит?
— Не, я пас, но ты можешь принести мне напиток живой смерти, — Маккензи встречается с чахнущей улыбкой друга, и зеркалит его выражение лица, не стесняясь вложить в него всё свое желание выполнить последнюю волю Андерсона.
— Я сам тебя задушу, не беспокойся. Бес-плат-но, — он дергает бровями и аккуратно касается рукой плеча Уолш, — Кстати, помнишь я тебе говорил о коктейле, который пробовал в Новом Орлеане и говорил, что он тебе обязательно понравится. Я смог организовать бармена, умеющего его делать. Пожалуйста, смилуйся, не заставляй меня душить всех своих друзей сегодня, — смеётся юноша, дожидаясь пока Шарлотт встанет и провожая её спину ладонью. Он будет гореть в аду, однако где-то на задворках его мыслей Эван радовался стечению обстоятельств, где впервые за вечер им удалось оказаться наедине. Да что говорить, с тех пор, как они вернулись с островов, всё их времяпрепровождение сводилось к посиделкам в одном из трёх домов. А с судебным разбирательством над душой хорошо, если Маккензи присутствовал хотя бы на половине.
Стараясь загородить Шарлотт от снующих направо и налево гостей, он резко дергается, стоит девушке остановится и развернуться на сто восемьдесят градусов. Быстрым рывком Эван шагает в сторону, чтобы поймать её за плечо на полпути, и удивлённо задирает брови.
— Там что... твой покойный пра-прадедушка вытанцовывает в углу? Ты куда побежала? — с добродушным беспокойством спрашивает Эван. Жаль, что он совсем не готов услышать то, что слышит. Настолько, что ему требуется несколько секунд, чтобы переварить информацию, нервно щурясь, дергая головой в отрицании и поднимая глаза в надежде увидеть там какого-нибудь другого Ноа Мюллера, того-самого-Ноа, который смел разбить Шарлотт сердце. Увы, этих нескольких секунд хватает, чтобы звезда этого вечера заметила направленные на него софиты и явила свой светлый лик преданным фанатам.
— С ним? — Ноа делает шаг в сторону, словно оценивающе смотря на Шарлотт и Эвана вместе, и, кажется, эта картина лишь вызывала у него рвотный рефлекс, — Никогда не думал, что ты падешь так низко, Лотта, — он произносит её имя явно с издёвкой, — Но если что, знай, у тебя всегда есть шанс в... — но предложение договорить у Мюллера так и не выходит, потому что дослушивать его явно никто не собирался.
— Действительно, как же все будут жить без ценного мнения Ноа Мюллера. Неужели так сложно не портить никому настроение? Порадоваться, что тебя хотя бы пустили сюда, а не развернули у гардероба? — не скрывая омерзения на лице, цедит Эван. Наверное, окажись Ноа Мюллер кем угодно, кроме бывшего парня Шарлотт, он бы прошёл мимо, попросив выбросить из зала зловонный бочонок с мусором. Но, к сожалению, Ноа Мюллер был никем иным, как бывшим парнем Шарлотт. С чего-то решившим, что он имел право оценивать выбор девушки. Что он вообще имел право хоть на что-то. И от одной мысли, что этот человек когда-то касался Уолш, в горле вставал комок жгущей желчи.
— Ты всегда был шилом в заднице, или просто становишься таким рядом с Лоттой? — он кивает головой в сторону Чарли, дёрнув бровями, — Кажется, не вижу здесь людей, — он махнул руками, вокруг себя, — Которые держат тебя, чтобы ты продолжал слушать меня. Так что, никто не запрещает – можешь отойти и не лезть не в своё дело.
— Кажется, отойти тут надо совсем не мне, — снисходительно улыбаясь, Маккензи покровительственно кладёт ладонь на худощавое плечо Мюллера, и, кажется, тем самым перечеркивает всякую надежду на то, что они не закончат, валяясь на полу.
— Убери руки!
Возможно, Мюллер не рассчитывает силу, с которой отбивает ладонь Эвана, а, может, он нарочно дергается так, что Маккензи чуть не задевает посторонних отлетающей кистью. На мгновение всё как будто погружается в вакуумную тишину, сквозь которую здравый смысл волшебника пытается остановить единственный инстинкт, выработанный на каждый тумак, каждую подножку подставленную далеко в детстве – дать сдачи. Троекратно. Чтобы никогда, никогда человеку более не пришло в голову, что Эван Маккензи – объект для лечения комплексов неполноценности.

WRAP YOUR TEETH AROUND THE PAVEMENT
' c a u s e   y o u r   b o d y ' s   a   m e s s a g e
send my regards to hell

— Я предупреждал, — он не кричит, но в каждом звуке, срывающемся с губ Маккензи, можно расслышать ярость, закипающую в волшебнике. Секунда, и лишняя искра даёт настоящий пожар, из эпицентра которого твердый кулак прилетает прямо в лицо Ноа Мюллера. Дальше – хаос. Он едва успевает выцеплять отдельные отрывки происходящего, чувствуя хватку на своём воротнике, скалясь от прилетающего по рёбрам удара коленом. Он не приходит в себя до тех пор, пока не обнаруживает себя закованным в твердые руки охраны, выводящие двух «перебравших» на свежий воздух.
— Да всё! Всё! Выпустите меня, чёрт возьми! — выдергивая себя из плена, рявкает Эван и нервно отряхивается, начиная медленно ощущать ноющее тело. Делая несколько резких вдохов-выдохов, он сгибается, чтобы успокоить сбившееся дыхание, и, задирая голову, смотрит на потрёпанного Ноа.
— Браво. В отличие от меня твой билет был одноразовым, — они вновь дергаются навстречу друг другу, но тут же останавливаются от гневного крика охраны со спины. Задирая ладони в знак капитуляции, Маккензи поворачивается к мужчинам в строгих костюмах, — Да всё в порядке. Зачем так нервничать, — морщась от резкой боли в губе, он чертыхается себе под нос и устало выдыхает. Кажется, он уже знает, о чём будет их следующий разговор с матерью, и чертыхается снова. Впрочем, ему даже не жаль. Знай он, чем это закончится, обязательно повторил бы. Быть может, тогда Ноа Мюллер подумает десять раз, прежде чем подойдёт к нему с Шарлотт хоть на метр.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R

Эвану Маккензи пять и он не умеет задерживать дыхание и считать до десяти, прежде чем замахивается дать сдачи, спотыкается о собственные ноги и слышит грохочущий в ушах смех очередного дальнего кузена, чьё имя он даже не попытается запомнить. Поломанная «игрушка» быстро надоедает, и Эвана оставляют бороться с ослабленным телом, пытаясь подняться с пола. Впрочем, едва ли его беспокоит собственная неуклюжесть. Он всего лишь хочет понять: «Что он сделал?»
Эвану Маккензи, кажется, девять и он не умеет задерживать дыхание и считать до десяти, прежде чем выставляет костыль в проход и ухмыляется смачному приземлению мальчишки, решившего, что отвешивать комментарии по поводу «выгула инвалидов» – верх юмористического таланта. Едва ли его беспокоит, что несколькими мгновениями поздней на его лице будет красоваться фингал. Постепенно Эван начинает понимать: люди жестокие, злые, и не обязательно делать хоть что-то – всегда найдётся тот, кто сочтёт твоё существование за вызов.
Эвану Маккензи тринадцать и он не умеет задерживать дыхание и считать до десяти, прежде чем пнуть, что есть сил столкнувшего его с лестницы однокурсника. Плевать, что раздражая безмозглого Эндрю, он лишь продлевает свои школьные страдания. Плевать, что покрытые синяками плечи и бедра не идут ни в какое сравнение с вывернутой лодыжкой. Эван совсем не хочет понимать зачем, почему. Он хочет дать знать – что бы Эндрю ни придумал, сдачи он получит обязательно.
Эвану Маккензи семнадцать, восемнадцать, двадцать три и без лишних раздумий он готов делать ставки: задерживать дыхание и считать до десяти он не научится никогда. Не позволит, не простит себе молчаливого смирения, потому что оно ничего не меняет, позволяя дальним кузенам, незнакомым мальчишкам, безмозглым Эндрю и не менее далёким Ноа Мюллерам думать, что они правы, что они победили. Да, его губа, лицо, ребра – всё ноет и зудит, предвещая завтрашнюю бурю, которая настигнет волшебника на другой линии из Америки. Да, он в многомиллионный раз станет новостью на повестке дня. Однако всё это блекнет на фоне мысли, что, возможно, в следующий раз очередной такой «обиженный на мир герой» трижды подумает прежде чем открывать рот и выливать свои комплексы и обиды на попавшихся под горячую руку. А главное, ему кажется, что Шарлотт поймёт. Наверняка, шлёпнет ладонью по лбу, вскрикнет о том, чтобы Маккензи потушил свой фитиль, горящий без искры, но обязательно поймёт. Ведь если подумать, они в этом плане абсолютно одинаковые, или все уже забыли о затяжной войне двух континентов?
— Шарлотт, — он говорит на выдохе, разворачиваясь к стремительно приближающейся женской фигуре. Он уже собирается возмутиться, что выскакивать наружу в одном платье – плохая идея; секунда, и мысль о мерзнущих ладошках Уолш теряется в оглушающем звоне в ухе. Звоне от пощечины – как понимает Маккензи спустя пару мгновений безмолвного, лишённого всякой эмоции взгляда перед собой. Наверное, он бы попытался вникнуть в громкий речитатив, однако пульсирующая боль и краснеющее алой отметиной лицо не позволяют сосредоточиться на неведомом грехе, которым Эван заслужил выпад с левой. Он смотрит, но не видит, слушает, но не слышит, отрешённо моргая и хватая ледяной воздух приоткрытыми губами. Даже бы если он очень хотел... Нет, он не понимает почему, и вряд ли поймёт, отмораживая своё горло снаружи.
— Больше не повторится, — убирая пальцы от последнего места «прикосновения» Шарлотт, бросает Маккензи. Он делает шаг в сторону, собираясь внутрь, резко останавливается и чеканит короткое: — Для справки, если отыщешь новую претензию, вступление можно будет опустить, я вроде как пока не разучился в английский, —  он оглядывает Уолш с ног до головы, дергается с места и не останавливается до тех пор, пока не прорывается внутрь сквозь охрану. Кто бы мог подумать, что учтивое напоминание фамилии открывает любые двери, даже самые закрытые для определённо нетрезвых гостей. Лучше бы действительно напился. Говорят же: отличное обезболивающее; а Маккензи бы не отказался от успокаивающего компресса на тело и душу.
Стараясь избегать знакомые фигуры, он проскальзывает сквозь людный зал, оставаясь незамеченным – не такая простая задача, когда в тебе сто девяносто два сантиметра роста, а на теле палитра из синяков и ссадин. Проплывает мимо бармена, захватывая целебное зелье от всех невзгод, и на попытку остановить кражу отмахивается коронным: — Спишите со счёта организаторов, — в конце концов, он же не может перестать кормить свой образ прожигателя жизни и вдруг сделаться прилежным сыном? Самое время напомнить миру, что перед ними всё старый-добрый Эван Маккензи. Тот самый, вокруг которого вертится планета Земля, несмотря на определённую нехватку извилин. От проскальзывающей в голове шутки кричащим голосом Уолш он кривится в усмешке, вторя мыслью о том, что его скоропостижное исчезновение, действительно, необходимо. С таким-то чувством юмора только и делать, что портить настроение окружающим.
Хотелось бы сказать, что у него вышло утопить шумящую голову в паре-тройке бокалов «краденного» хереса, но с каждой секундой проведённой наедине с шумом счастливой улицы, доносящимся из распахнутого на Лондон окна, мысли Эвана набирали амплитуду, становясь, кажется, громче всех вскриков и возгласов. И сколько бы молодой волшебник не гнал прочь повторяющиеся заевшей пластинкой слова Шарлотт, они всё упорней и упорней стучали по вискам. Что он сделал? Неужели тот факт, что Маккензи смел тронуть не слишком-то приятного бывшего молодого человека Уолш, вызвал в девушке столько гнева? Если так, заключение Эвана было весьма неутешительно. Если так, Шарлот Эстер Уолш была самой обычной «ненавижу-люблю» представительницей женского пола, бегущей от объектов симпатии из банальной обиды и вредности. И если честно, от одной этой мысли он хотел придушить Ноа Мюллера на порядок сильнее.
— Ты серьёзно, Маккензи? — не пугаясь резкого вмешательства в яму одиночества, с тяжестью он разворачивается к Алиссе, невнятно пожимает плечами и делает глоток сладковатой жидкости, почти не морщась, — Ваше здоровье. Ты помнишь, что через пятнадцать минут тебе надо быть внизу? Или ты решил, что пару синяков – освобождающий билет? — он не успевает обвести лицо широким жестом, перебитый явно повышающим децибелы тоном, — Не вижу ничего, что нельзя исправить парочкой заклинаний, — Пэттисон делает шаг навстречу и щелчком пальцев заставляет рубашку вернуться в выглаженное состояние.
— Эй!
— О, чудо, он говорит! Так тебе не выбили зубы? И язык цел?
— Алисса... как ты себе представляешь? — шлёпок руками по бокам, — Я явно не в том состоянии, когда...
— Давай, расскажи мне о том, что ты не в настроении. Очень жаль. Добро пожаловать в мою жизнь. Что вообще у вас там случилось? Какой-то странный парень отбил тебе волю к жизни? — следующим щелчком пиджак возвращается в цельный вид, создавая вокруг себя ореол собранной по полу пыли.
— Мы можем не говорить об этом? — усталой интонацией реагирует Маккензи.
— Мы можем не говорить об этом, если ты немедленно пойдёшь вниз, — рыжеволосая девушка подходит на расстояние вытянутой руки и шепчет что-то себе под нос, заставляя губу и щеку щипать, — С остальным придётся обратиться к специалистам получше, — Эван сжимает рот в подобие улыбки и чувствует покалывание в предплечье, куда ложится ладонь Пэттисон, — Пойдём. Хватит того, что тебе придётся объяснять, почему ты набил морду гостю, — вздох. Не находя достойного аргумента против, Маккензи отталкивается от подоконника и плетётся вниз. В конечном итоге, со светящими в глаза лампами вряд ли он сможет разглядеть недовольное его существованием лицо Шарлотт. Иначе забытые ноты ему определённо обеспечены.
Это стало чем-то вроде новогодней традиции: написанное когда-то давно усилиями одной талантливой целительницы, Эвана и парочки близких друзей произведение поначалу звучало лишь в стенах больницы, пока постепенно не перебралось на широкую сцену семейных мероприятий. Маккензи никогда не думал, что будет петь его вне узкого круга постояльцев больничных перин. Он всего лишь пытался направить накопленную годами боль утрат в что-нибудь... менее трагичное. И может быть, вместо того, чтобы злиться на всех, «бросивших» его, впервые в жизни сказать «спасибо», что они были рядом в первую очередь.
— ...считайте это тем-самым-знаком признаться в любви, обнять близкого, отпустить обиды, в общем, сделать то, что вы хотели, но боялись именно сегодня, потому что завтра ещё никому не обещали. С наступающим, — завершая вступительную речь, смято улыбается молодой человек и, прокашливаясь, тянется к инструменту, исправно ждущему его рядом с микрофоном. Пожалуй, игра на скрипке перед людным залом тоже не входила в планы Маккензи. Как и множество событий, произошедших в последние пару часов. Но никто ведь не умер? А значит, он вполне мог пережить этот вечер, не бросаясь из окон центрального отеля; Алисса была права, ни настроение Эвана, ни его таланты портить последнее всем в округе не должны были помешать празднику.
И он берёт первую ноту, больше не слушая гул в ушах.

now, if we jump together at least we can swim
far away   ^{f r o m   t h e   w r e c k   w e   m a d e}
Не думать о том, что где-то в зале сидит Шарлотт не получается. Против воли собственного хозяина глаза стараются выцепить дальний стол, спрятанный в ярком свете, и, к счастью, терпят поражение. Всё ведь к лучшему? Ему не придётся разбивать Питеру сердце, объясняя почему вдруг его угораздило влюбиться в девушку мечты лучшего друга. Ему вообще не придётся разбивать ничье сердце. И даже своё, потому что последнее треснуло в момент, когда звонкий удар перебил шум города. Возможно, когда-нибудь на него даже снизойдёт озарение, и Эван Маккензи внемлет тому, что сделал не так. Но точно не сегодня. И точно не с затуманенным половиной бутылки хереса рассудком.
Может быть, поэтому выйти на сцену, не подмигивая и не ёрничая перед толпой, было не так страшно? Об этом он обязательно подумает. Завтра.
— Почему ты всё ещё здесь? — закатывая глаза, Маккензи оборачивается на молчаливый силуэт, сидящий сбоку последние... полчаса? Он не видел её полчаса? Эван бросает короткий взгляд на часы, резко оживляясь, — Какого чёрта ты ещё здесь?!
— Я никуда не уйду, пока ты не перестанешь упиваться горем в одиночестве, либо не заговоришь!
— Алисса! Десять минут до полуночи, и об этом ты хочешь поговорить? Где... ты вообще не здесь должна быть! —  подскакивая с места, не успокаивается волшебник, и впервые чувствует насколько последний стакан оказался лишним, — Я не знаю! не знаю, что там произошло, и обязательно расскажу, когда узнаю. Я получил по щам не только от Ноа, хорошо? И пока не выяснил почему именно, — подшатываясь к рыжеволосой, гневно восклицает Маккензи и, поднимая её, принимается толкать в первом попавшемся направлении.
— Эван! Выход не там! Эван! Да хватит меня пихать! Чарли... ударила тебя? Но... почему?
— Я не знаю почему, Алисса! Мерлин, ты можешь заняться собственной личной жизнью, а не моей?!
— Только если ты обещаешь не считать бой курантов в одиночестве, — Маккензи пытается возразить, но осекается, понимая, что тогда его компания будет предрешена.
— Хорошо! О-бе-ща-ю! Теперь ты пойдешь туда, где должна быть? — многозначительное движение бровями. И следуя за не менее многозначительным движением пальца Пэттисон в другую сторону, принимается выглядывать высокую голову в снующих в разные стороны расплывающихся людях.

•  •  •
Всё остальное – как в тумане. Маккензи помнит множество криков и множество попыток выяснить местонахождение Гинзбурга у знакомых и не очень людей. Отрывки неуверенного взгляда Алиссы и куда более уверенного «Иди!», вырывающегося из груди. Конечно же, Эван Маккензи не выполнил обещание. Он... пытался первые пару секунд, а услышав громкие пять-четыре-три, решил, что не такая уж трагедия – остаться сторонним наблюдателем всеобщей радостной истерии. Ему ведь не привыкать? Кажется, где-то в ту секунду в его голову пришла единственная правильная мысль за весь вечер: найти человека, с которым он должен был быть всё это время. Таким же сторонним наблюдателем, с которым сидеть на трибунах было в разы веселее, чем блистать на поле. И, кажется, именно эта правильная мысль и привела Маккензи к столу, за которым его не очень ждали. Или тускнеющее лицо Фионны от новости, что её зарплата – его зарплата, говорило о другом?
Наверное, хорошо, что Эван помнил этот вечер лишь отрывками. Наверняка, другие детали, вырванные из контекста, могли бы прозвенеть второй пощечиной, а ему хватило и первой. Сказать по правде, «как в тумане» продолжалось и последующие дни. В тумане от злости, в тумане от беспомощности. Светофор эмоций Эвана скакал от красного к чёрному и так по кругу, заставляя волшебника выбрасывать воспоминания о прошедших днях, как ненужный мусор. И пускай Алисса уезжала с твердым заверением, что с ней всё было в порядке, Питер продолжал храбриться, а Шарлотт не пришла со списком дополнительных претензий, говорить, что новый год сулил быть счастливым, Маккензи бы не стал и под тремя бутылками хереса.
И говоря о последней в списке личных сожалений персоне, он собирался извиниться, несмотря на твердые заявления Питера, что извиняться ему было не за что. У него была парочка вариантов. Парочка сотен вариантов, и Эван не остановился бы, пока девушка не указала на верный. Правда, разрываясь между криками матери в трубку, судебным залом и неважным здоровьем Андерсона, он дожил до вечера пятницы, отданного в пользование Джозефине раньше, чем он успел сказать «да». Или скорее «нет», как и собирался, не пришли она письмо в последний момент. Что-что, а вызвать гнев второй Уолш, бросив последнюю перед входом в винный погреб в ожидании кого-то, кто никогда не явится... Эван ценил данную ему жизнь. К тому же, луч надежды, что её приглашение было неспроста делал внезапную компанию в разы привлекательней. Если бы он только знал бы он насколько неспроста, не стал бы опаздывать на вежливые пару минут.
— Извини! — запыхавшись, Маккензи издалека взмахивает ладонью макушке, которую он бы узнал посреди Кингс Кросса в самый час пик, — После моего новогоднего выступления, моя мать снова превратила меня из сотрудника в раба, — в принципе, он не спорил – заслужил.
Парой широких шагов он преодолевает оставшееся между ними расстояние, открывает рот, чтобы поприветствовать Джозефину, и замирает. На секунду Эван готов поспорить: измотанная эмоциональными американскими горками голова выкинула ненужную полку с рассудком, и Шарлотт Уолш начинает мерещиться ему везде. Но стоит приглядеться ещё раз и... нет, его голова в абсолютном порядке! Взгляд, мимика, – всё кричит, что перед ним никто иной, как Шарлотт. Это какая-то шутка? Проверка на вшивость? Их... подставили? И в момент, когда волшебник понимает, что молчит слишком долго, в дебрях разума зарождается безумное предположение.
— Привет, — неуверенно улыбаясь, он всё же решается на прыжок с обрыва, — Джо? — и не видя никакого сопротивления, оживлённей подставляет руку, кивая в сторону входа, — Пойдём внутрь, ты, наверняка, замёрзла стоять здесь? Расскажешь какой из меня никудышний кавалер за бокалом вина, — словно боясь поверить в здравость своего сознания, он едва скрывает неопредилившуюся между ужасом и любопытством эмоцию. Шарлотт Эстер Уолш... позвала его сюда от лица своей сестры? Притворившись своей сестрой? Он точно не сумасшедший?! И прежде чем поставить себе диагноз, Эван даёт этому эксперименту добрые полчаса. Потому что если на причину полученной пощёчины идеи у него нашлись, то здесь? Чёртова Энигма – вот её второе имя.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R

Он винил её, наверное, не дольше пары десятков секунд, сбитый с толку горящим багровым следом. Незаслуженно, запальчиво, совсем не так, как стоило бы проявлять своё недовольство; чем тусклее становилось напоминание о пощёчине, тем очевидней Эвану становилось – Шарлотт вовсе не заслуживала ответного залпа с нравоучениями для тех, кто не умеет держать свои эмоции при себе. Он определённо что-то сделал, и пускай Маккензи было невдомёк что именно, в одном юноша не сомневался: не из зловредности характера Уолш не нашла иного способа донести свою мысль. Он заслужил. Наверняка, заслужил. А ей не просто не хватило слов, чтобы сказать иначе.
Эван не терпел в себе многое: и свою вспыльчивость, и ядовитую манеру давить на больные места, словно не проучи он обидчика – что-нибудь в этом мире сдохнет, свою чувствительность, зудящую тягу к «справедливости». Беспардонную назойливость, с которой он вписывался в чужое пространство, и проклятую неспособность не обращать внимания, закрыть уши и пройти мимо. О, нет. Эван не проходил мимо. Он останавливался, врастал в землю и не отступал до самой кульминации: с разбитой ли губой или горделиво задранным подбородком – тут уж как повезёт. Он много пил, порой видел всё в чёрной-серой палитре, проклиная мир, людей, Вселенную. Но, пожалуй, больше остального Эван злился от того, что двадцать три года от роду – он так и не смог этого исправить; и, наверняка, в новогоднюю ночь Шарлотт наконец разглядела всю мрачную палитру его личности, виртуозно прикрытую образом, соответствующим фамилии, и от неожиданности выплеснула всё как на духу. В конце концов, чего-чего, а прямолинейности Уолш было не занимать.
Он бы никогда не стал упрекать её в этом. Кому, как не Эвану Маккензи, понимать каково существовать с головой, командующей телом раньше, чем разум давал на то разрешение, с мыслями отскакивающими от зубов быстрее, чем внутренний голос успевал их пережевать и распробовать. Болезненная искренность была его проклятьем, нередко служившим почвой для разладов с семьёй. После всего произошедшего, он всего лишь хотел знать почему. Но как и со всеми самыми сильными желаниями в своей жизни, получить свой ответ Маккензи боялся в разы больше.
Эван представлял худшее. Там было проще – меньше разочарований и разбитых надежд. И в результате на каждую светлую идею извинений, юноша рисовал достойную ночных кошмаров картину постной экспрессии Шарлотт Эстер Уолш, нехотя принимающей его добрый порыв. Она ведь могла и вовсе в нём разочароваться? Мотнуть стрелки часов в самое начало и осознать, что раздражающий золотой ребёнок, получивший локтевую симфонию, ничуть не изменился. И наблюдая за тем, как девушка отводила глаза в сторону, стоило им пересечься взглядами на проводах американских друзей, «плод воображения» Маккензи всё меньше и меньше казался таковым. Наверное, потому он прикрывался занятостью до последнего момента. Где-то в глубине неозвученных даже самому себе переживаний, Эван был рад появлению сестры-близнеца на горизонте неотложных событий. Ещё один вечер без горькой правды. Ещё один вечер без разочарований и разбитых надежд. Правда, действительно ли это было к лучшему – он теперь не знал.
Стоит отдать должное – свою роль Шарлотт вызубрила до мельчайших деталей. Знакомые ужимки, привычная благосклонно-флиртующая манера, ни капли стеснения и снисходительное восприятие джентльменских замашек, как само собой разумеющегося – если бы он не знал вышедшей на сцену актрисы, быть может, Эван бы поверил, что перед ним стояла самая настоящая Джозефина, а не хорошо накрашенная самозванка. Другое дело, Эван Маккензи чуть не забыл как быть самим собой, чуть не подавился воздухом и не выдал свою осведомлённость об участии в неизвестной постановке с первого акта. Он бы себе не простил! После всех посвященных прошлогодней ситуации мыслей, бессонниц и неврозов – он не мог позволить Шарлотт Уолш оправдываться на месте преступления, не узнав в чём заключалось само преступление. Или она бы не стала замалчивать, останови Эван спектакль в самом начале? Он очень в этом сомневался.
— Знаешь, не могу сказать, что я не рад это слышать, — сводя брови домиком, не без облегчения произносит молодой человек и тянет девушку внутрь, всё ещё отсчитывая вдохи-выдохи. На всякий случай. Если забудет.
Пускай их диалог постановочный, Маккензи не соврал. С той секунды, как его щека встретились с ладонью правосудия, окружающая действительность стремительно шла под откос, и нельзя сказать, что волшебник не чувствовал своей вины. Конечно, в случае с Питером он успевал остановить вереницу мыслей, подводящую суровый итог его бесполезности в стремлении сохранить жизнь дорогому сердцу другу. Что же до остального? Между прохладно-осуждающими фразочками матери, проскальзывающими в телефонных разговорах, заголовками таблоидов, превратившими жизнь Алиссы в ночной кошмар, и бегущей прочь от контакта Уолш – Эван не был уверен, что не согнётся пополам, заливаясь горючими слезами, предъяви ему кто-нибудь, что хуже опаздывающих людей только картофельное пюре на рисовом молоке.
— Думаю, после такой недели бокал мне не помешает, — или лучше сказать: после такой встречи? Как минимум, потому что он не уверен, что принял правильное решение – подыграв «Джозефине» парой мгновений раньше.
— Клянусь, тебе не придётся вытаскивать моё лицо из сугроба. С этим... пора завязывать, — многозначительно дергая бровями, прокашливается волшебник. Шутки-шутками – даже в далёкие семнадцать лет Эван вёл куда менее разгульный образ жизни, чем с начала зимних праздников. И несмотря на то, что наблюдать за его печальными попытками выкарабкаться из снежной пучины было довольно забавно, он совсем не хотел становиться тетей Остарой, неспособной начать своё утро без глотка водки с предоставленным молодым человеком Боннета огурцом. Он утрировал, разумеется. Но спиваться не торопился.
Не сильно задумываясь, Маккензи доводит девушку до стола, отодвигает стул, помогая ей устроится, и слегка расстраивается, не видя привычной реакции. Он понимает: Джозефина Уолш не реагирует на подобные жесты, и Шарлотт не может разрешить себе такое знакомое замешательство, граничащее то ли с недовольством, то ли с желанием залиться краской, то ли и то, и другое одновременно. Казалось бы, прошла всего неделя, а на деле – бесконечная неделя без возможности с лёгкой душой забежать на порог Уолшей и провести хотя бы полчаса в гостиной, выслушивая воодушевлённые рассказы про заповедник, которых с каждым днём становилось всё больше и больше. И, конечно же, ему не надоедало. Как она вообще могла кому-либо надоесть?
Добрую часть вечера Эван был с своей голове. Нет, он отвечал вовремя, не переспрашивал и поддерживал оживлённый диалог без единой запинки. Но как только Шарлотт замолкала или непрошеный официант вторгался в разговор, осведомляясь об их благополучии, сознание волшебника тотчас принималось трубить тревогу в поисках причины происходящего. Он был готов предположить, что угодно, и всё равно не находил достойного объяснения. Она не выглядела раздражённой, не задавала вопросов с подвохом и, могло показаться, что взаправду отлично проводила время в теле своей сестры. Однако Шарлотт не была сумасшедшей; не такой сумасшедшей. Она не стала бы издеваться над ним, как и, он надеялся, не стала бы устраивать финальную проверку, под конец которой бы сообщила, что не хочет иметь ничего общего с человеком, не различавшим двух близнецов. Этот эксперимент заведомо был провальным, потому что Эван Маккензи различал.
И те самые маленькие детали, которые Шарлотт так скрупулёзно вкрапляла в своё амплуа и выдавали её. Он вырывал ту едва уловимую гримасу от яркого вкуса алкоголя, точь-в-точь как от золотистого напитка, который они с Джо и Питером уломали её попробовать на Барбадосе, переигрывающую мимику, куда более эмоциональную, чем требовали ситуации, но такую привычную, такую родную взгляду. Он видел редкие постукивания пальцев по столу, чувствовал изредка проскальзывающий взгляд, не просто знавший, а переживший то, что случилось между ними неделей раньше. Честное слово, актёрским данным Шарлотт Уолш не было равных. Он просто слишком сильно любил за ней наблюдать, испытывая странное удовольствие от коллекции «маленьких тиков Шэр», а избавиться от последних, как показывала практика, не могли даже самые великие театралы.
— Тан-тан-тан, — смеётся Маккензи, забываясь о том, что сидит далеко не перед тем, кем думает, — А я-то думал, что ты выбрала меня, потому что со мной весело, — он дергает плечом и добавляет, — Говори, — и спустя мгновение лицо юноши перестаёт быть таким беспечным, потому что она и впрямь начинает говорить.
Кто знает, был ли всему виной алкоголь, явно не успевавший выветриваться и оттого затормаживающий мыслительные процессы Маккензи, или механизмы самозащиты, скомандовавшие воспринимать происходящее, словно так оно и должно быть. Так или иначе, Эван не был готов. Из многочисленных попыток предвидеть будущее, он совсем не приблизился к истинной причине, по которой Шарлотт Эстер Уолш сменила имя. И оттого с каждым произнесенным звуком, с каждым осознанным словом, долетавшим до его ушей, улыбка юноши всё очевидней и очевидней превращалась в бледную физиономию, едва подающую признаки жизни.
Она собиралась... извиняться? Существуя во Вселенной, где это Эван Маккензи был худшим, что случалось с ней за все пережитые года, он не ожидал, что ему предложат пройти в параллельное измерение, где всё обстояло с точностью наоборот. Или это была часть коварного плана разоблачения, где в конце Уолш всё ещё кричала, что он сгнивший пень, не видящий очевидной разницы между двумя сёстрами? К сожалению, на этот раз у него не было половины вечера на решение нового пазла. Её прямой обеспокоенный взгляд требовал ответа здесь и сейчас. А Эван никогда не занимался театром профессионально, чтобы входить в необходимый образ по щелчку пальцев.
Маккензи раскрывает рот, громко выдыхает и несколько раз меняется в лице то дёргая бровями, то морща нос, то сжимая губы. Он смотрит перед собой, пробует заговорить, улыбается не в такт и, кажется, издаёт смешок, посланный перемешавшимся в один натуго спутанный клубок мыслям.
— Я, — он чувствует мгновенно появившийся ком в горле, откидывается на спинку стула и считает до десяти, чтобы сбить дрожь в голосе, — Я не уверен, что ты по-настоящему хочешь узнать всё, что я думаю по этому поводу, потому что у меня такое ощущение, словно я не переставал об этом думать с тридцать первого декабря, — многозначительное движение бровями, — И это не ощущение, — не менее многозначительный кашель.
На секунду он замолкает, чтобы взвесить насколько резонно остановить её сейчас, в момент, когда боявшаяся поговорить с ним Шарлотт всё же пришла на эту встречу, пускай, и в овечьей шкуре. Но это длится всего лишь секунду, потому что в следующее мгновение плотину прорывает, и Эван уже совсем не думает о том, что должен соответствовать заданным декорациям.
— Я, правда, много думал об этом. Пытался понять за что и почему. Ведь никто не станет лепить пощёчину на ровном месте, — пожимая плечами, бормочет молодой человек, — Но так и не смог вывести финальный вариант. Увы, с ним мне нужна помощь, — нервный смешок, — Как ни прискорбно, — Эван ставит локти на стол, задирая ладони в невнятном жесте, — Я знаю, что всё пошло не так после того, как мы столкнулись с Ноа, и у меня есть три варианта, что именно. Вариант «а», — он задирает палец в воздух, вздыхая, — Я обидел Ноа. И да, я знаю, что не умею держать себя в руках, в моей жопе забыли зажженный фитиль, бла-бла-бла, носи с собой умиротворяющий бальзам, — закатывая глаза, тараторит волшебник, — Если бы какой-нибудь неандерталец кинулся с кулаками на, — Эван запинается, щурясь и отводя взгляд в сторону, — На человека, который мне не безразличен, я бы тоже вмазал ему в лицо. В своё оправдание могу сказать, что это не первая наша встреча, и клянусь Мерлином, он был самой настоящей занозой в заднице без ведомой на то причины, а ты знаешь, что я сначала выливаю стакан на голову, а потом уже разбираюсь. Что, разумеется, ни в коей мере не оправдывает... меня, — очередной грузный вздох, жест «это не всё», — Вариант «б»: проблема не том, что мы подрались. Проблема в том, о чём мы говорили, — он делает короткую паузу, прикрывает веки, словно готовясь к прыжку с обрыва, и резко выдыхает, — Я... могу быть... Меня может быть много. Очень, — тупя взгляд в стол, отрывисто произносит волшебник, — Настолько, что даже люди начинают замечать это. И, наверное, я не всегда вижу границы дозволенного, а когда мне на них указывают, я делаю ещё хуже, ставя человека в неловкое положение. Третий вариант, — резко смотря девушке в лицо, он говорит чуть громче, — Все эти варианты правильные. Или не один не правильный. Может быть, я сделал что-то раньше, и Ноа оказался последней каплей. Знаешь, я начинаю думать, что я делал куда больше глупостей, чем осознаю, и сегодняшний вечер тому доказательство, — он не замечает, как его голос и ладони принимаются дрожать, — Плевать на эту пощёчину. В смысле, щека прошла, — врезаясь собственными пальцами в упомянутую часть тела, спешно говорит Маккензи, — Если это Ноа, мне жаль, что я не понял, обычно я куда лучше читаю такие вещи. Если мои танцы с бубном и флирт и всё что я делаю, — Эван вскидывает ладони, выдавая невнятный рык отчаяния, — И я ведь столько раз повторял, что у вас с сестрой общее столько лицо, и то, что ты!.. Ты совсем другая, но вот ты сидишь перед-передо-перед, — гневный выдох, — Просто скажи мне, что я делаю не так? Не трогать Ноа – хорошо! Не трогать тебя – хорошо! Шарлотт, я-я-я, поверь, хуже, чем если я потеряю тебя из-за какой-то глупости, которую можно прекратить простым «Эван, хватит!», не будет! Я переживу любую просьбу, просто, — воздух кончается, и он прекращает скачущую от контральто до сопрано тираду, не поставив жирной точки.

could you find a way to let me down slowly?
a little sympathy, I hope you can show me

Усталым жестом Эван роняет ладони на стол, случайно задевая что-то ледяное. Машинально он смотрит вниз, пытаясь определить какое сорт антарктического сыра попался под его могучий кулак, но находит там далеко не сыр. Резкая смена настроений.
— О, Мерлин! Ты ледяная! — инстинктивным движением навстречу он дотрагивается пальцами до носа, уверяется в своём предположении, спешно сдирает с себя шерстяную толстовку и... вдруг останавливается на полпути, — Можно я предложу тебе свою толстовку? Я могу украсть толстовку у соседей, если та больше подходит, — с видом нашкодившего пса, бубнит себе под нос молодой человек. Если надо, он может сходить за толстовкой Ноа, но донести её без примеси керосина и погорелых рукавов не обещает.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R

Наверное, в какой-то момент он устал: вставать за спину Питера Андерсона, толкая его вперёд, что есть мочи, прикусывать себе язык, думать дважды, прежде чем окликнуть привычный улице на два дома силуэт, возвращавшийся с рабочей смены. Сколько бы он ни ждал, ничего не менялось. Питер молчал, Шарлотт Эстер Уолш существовала в абсолютном неведении молчаливой войны, разразившейся за её сердце. Если подумать, в абсолютном неведении существовали все, кроме Эвана Маккензи. А последнему изрядно надоело строить из себя следующего на очереди в священнослужителей. Разве он, действительно, заслуживал отсечённой головы лишь чувствуя то, что чувствовал? Как долго он должен был стискивать собственные ладони на горле, лишь бы не произнести лишнего, испортив счастье любимого друга? Питер Андерсон даже не пытался сделать вид, что торопится, а кислорода у Эвана изо дня в день становилось всё меньше.
Он ведь практически потерял её. Конечно, в новогоднем инциденте Эван не винил никого, кроме себя, но знай девушка правду, услышь она всё, что происходило за кулисами их дружбы без её ведома, Шарлотт никогда бы не пришлось лепить Маккензи пощёчину. Как ему не пришлось бы сидеть, словно в камере пыток, боясь шевельнуться и ощутить, как воткнутые под кожу воображаемые иголки мнутся внутри, – не будь у него преграды из сердца Питера Андерсона, Эван бы давным-давно знал ответ на волнующий его долгие месяцы, закрытый на десять замков вопрос.
Они бы выкрутились – в этом Маккензи не сомневался. И говоря о том, что юноша был готов к любому условию, он не лукавил и обещал это с ладонью на груди. Несмотря на багаж неприглядных пороков, порой пугающую эмоциональность, Эван Маккензи был выше мелочных обид на однобокие симпатии; даже если последние были уже очень далеки от понятия «симпатии». Видите ли, на прикованных к постели парней девушки если и обращали внимание, то скорее с добросердечным материнским волнением, чем с ураганом вызванных болезненным видом эмоций. (Разумеется, были ценители хрупкого, однако последних Эван искренне опасался, предпочитая быть одиноким, нежели рядом с одержимой романтизацией болезней барышней.) Стоит ли говорить, что слово «нет» было вполне доступно светлой голове наследника Маккензи. Взаимность – редкое явление и трагедией не являлось. Трагедией было то, когда люди предпочитали лелеять ущемлённое эго обидами, чем сохранять отношения с человеком, определённо того заслуживавшим. Или любили людей не за внутренние качества, и видение мира Эвана Маккензи изрядно устарело?
— Не за что, — он смотрит на неё так, словно благодарность в подобной ситуации почти оскорбительна, но всё же дергает уголками губ вверх, наблюдая за тем, как Шарлотт закутывает себя в тёплую толстовку. По крайней мере, она не выкинула вещь ему в лицо. Это ведь хороший знак?
— Напоминаю, я замёрз, кажется, в первые десять минут пребывания в Англии и не согрелся до сих пор. Думаю, что очередной вечер ледяной английской пытки ничего не изменит, — откидываясь на спинку стула, он закатывает глаза и ненадолго засовывает ладони в карманы джинс, стараясь привыкнуть к резкой смене температур. В худшем случае, Эван не постесняется и наденет своё шерстяное пальто – он и без того был на дне в глазах английского народа, падать ниже было просто-напросто некуда.
Лицо молодого волшебника меняется так же скоро, как вопрос Шарлотт оседает в его сознании. В действительности, насколько же Чарли и Джо были разными? От звенящей в ушах мысли Эван хмыкает под нос и смотрит на девушку, словно та низвергла на него самое абсурдное, что Маккензи доводилось слышать в своей жизни. Впрочем, отчасти её неспособность или нежелание увидеть насколько очевидными были, видимо, призрачные для большинства различия, и впрямь удивляли его. Он бы скорее поверил, что спутать Джозефину с Алиссой было вполне возможно. Но Шарлотт?
— Нет, просто я вижу тебя насквозь Шарлотт Эстер Уолш – тебе подойдёт? — подаваясь вперед, он опирается на стол и разворачивается корпусом в сторону девушки. Он сверлит её взглядом с пару секунд, а затем вдруг нарушает сакральное молчание звучным смешком и расплывается в привычной улыбке, — Я не знаю почему ты решила, что вы одинаковые, потому что... плохие новости, вы очень разные, — дергая бровями и округляя на Уолш глаза, скачет интонациями Маккензи, — Как бы, не хочу открывать тебе Америку, но ваша единственная схожесть – это лицо. Ну, и леденящее душу стремление к победе, и, пожалуй, на этом всё, — он поджимает губы, дергает плечами и тихо выдыхает. Он бы мог написать целую книгу о том, как различать двух схожих как две капли воды близнецов, но поскупился бы делиться тайным знанием с целым миром. В конце концов, те, кто не были в состоянии отличить красный от синего и Шарлотт от Джозефины без огромных транспарантов с подсказками, не заслуживали инструкции пользователя. А если серьёзно, он всегда слушал внутренние ощущения и до сих пор не ошибался ни разу.
С Шарлотт было... проще. И, нет, прилагательное «легкодоступная» не шло в комплекте ассоциаций. С такого ракурса с Шарлотт было куда сложней, и норовившее вырваться наружу сердце не облегчало тяжкого груза существования рядом. Но в обществе старшей из близнецов не составляло труда быть собой, смеяться в полный голос и не задуматься о том, что очередная бестолковая шутка стеснит собеседницу, а если и стеснит, не стоит сомневаться, ответный залп не заставил бы себя ждать. Шарлотт Уолш не была открытой книгой, однако не оставляла впечатление зажатой искусственности, как было с её младшей сестрой. Казалось бы, он знал их одинаковый отрезок времени, – если придираться, то Джо познакомилась с ним первой, – но если с годами Эвану довелось подобрать ключик в некоторые тайники Шарлотт, то её близнец оставалась персоной со знаком вопроса на лбу. Не подумайте, Маккензи хорошо относился к Джозефине. И всё же не по счастливой случайности волшебник тянулся именно к Эстер, а не к кому-то другому.
Эван замолкает, когда Уолш начинает говорить. Кажется, он даже умудряется убавить звук шумящей головы, внимательно всматриваясь в возвращающее краски девичье лицо. Он хмурится, когда слышит про неозвученное нечто, внезапно не имеющее право на существование, и хмурится ещё сильней, когда вдруг перестаёт быть оскорбителем чести Ноа Мюллера, – и не сказать, что на этот раз его хмурость отдаёт глубинным расстройством. Если понадобится, он обязательно не захочет ничего плохого ещё раз; пусть только попросит! С каждым словом прилетающим в него Эван Маккензи понимает всё меньше, но отчего-то расплывается в облегченной улыбке, слыша привычные угрозы покончить с его жизнью.
— Хорошо-хорошо, только не сломайся, Уолш, — смеясь себе под нос, он переводит внимание на упавшую на его ладонь руку и наконец успокаивается. По крайней мере, она не выглядела отвращённой от одной мысли, что когда-нибудь в скором времени двухметровая тушка вновь примется наваливаться на неё весом воодушевлённого ребяческого обожания. И если для пропуска к коленкам требовалось делать вид, будто перед ним железная леди, что ж, в таком случае Шарлотт Эстер Уолш была самой каменной, самой неприступной и бесстрашной дамой, которая только ступала по земле! — Хотя... знаешь, не хочу показаться странным, но твой носок начинает звучать заманчивой идеей, — какая разница, что он будет сидеть с вонючей тряпкой во рту! Эй, зато все будут знать, что Шарлотт не очень-то и против посягательств на личное пространство, когда тебя зовут Эван Маккензи.
А затем она вдруг принимается тараторить, меняться в эмоциях и выглядеть так, как волшебник явно не ожидал. Или эти попытки спрятать лицо никак не связаны с извинениями и общим видом, словно Шарлотт не влепила ему уже давно забытую пощечину, а утопила пару сотен котят на заднем дворе? Не без явного испуга Маккензи следит за тем, как девушка продолжает изображать стойкого оловянного солдатика с трясущимися губами, прыгающим по нотам голосом и краснеющими щеками. С каждой секундой, с каждой микроэмоцией проскальзывающей перед ним, Эван всё настойчивей борется с отзывающимся последовать примеру сердцем и, когда Уолш решает свалится ему на плечо, балансирует где-то между мыслью сдаться и напугать весь ресторан или перетерпеть штормовое предупреждение через боль в висках.
— О, Мерлин всемогущий, — вырывается из него на выдохе, [float=left][/float] — Мне не за что тебя прощать, дурочка. Шарлотт, — он произносит её имя с придыханием, улыбаясь тронутой улыбкой. Свободной рукой он аккуратно проводит по её волосам, останавливаясь, чтобы ткнуть её где-то между ухом и щекой, — Эй, ну, немедленно прекращай это дело. Нашла трагедию. Трагедия случится, если я сейчас словлю твоё настроение – а такие вещи я схватываю на ура, поверь, – и вот тогда мне поможет только ведро. Желательно надетое на голову, — он дожидается, когда девушка поднимает на него голову, и тыльной стороной руки убирает едва заметную попытку плотины сдать позиции, — А ведь ты даже не прослезилась, — пожалуй, не следует проверять что бы случилось, оставь она мокрый след на его рубашке, — Но если тебе станет легче, я прощаю тебя, Шарлотт, и, нет, увы, мисс Уолш, вам от меня не избавиться какой-то там пощечиной. Боюсь, вам вообще от меня не избавиться, — задерживая взгляд на секунду дольше, чем надо, Эван резко дергается назад и произносит куда беспечней: — Раз мы больше не в гриме и не на сцене, что ты скажешь, если я предложу сбежать отсюда и пойти выпить горячего шоколада? — если, конечно, она не собиралась продолжать вечер сюрпризов, где оказывалось, что всё это время Шарлотт скрывала тягу к вину и сыру, прикидываясь беспробудной сладкоежкой.
Спешно подскакивая с места, он делает знакомый всем близким Маккензи знак, после которого заплатить за что-то можно даже не пытаться, и удаляется в сторону барной стойки, кидая непосредственное: «Оставь, на тебе она мне нравится куда больше, чем на мне,» — называйте его странным, но Эван был не против кражи его спасения от английских холодов. В принципе, она бы с легкостью могла забрать в своё пользование половину его гардероба, – именно этой мыслью он бы грел себя в промозглые вечера.
Кутаясь в пальто, он вновь подставляет свою руку в качестве опоры для талантов, решивших, что каблуки – отличная обувь в скользкую зимнюю погоду, и неспешно отводит их в сторону, где растворившиеся в воздухе фигуры не вызовут ничьих сердечных приступов. Правда, Эван Маккензи бы не был собой, если бы за секунду до трансгрессии не протараторил:
— Кто бы мог подумать, Шарлотт Эстер Уолш у нас оказывается фанатка ролевых игр. Держись крепче, — он даже не скрывает самодовольного лица, вышагивая на людную улицу, где выстрелить ему в задницу заклинанием будет задачей не из простых. А впрочем, разве она станет? Судя по всему, танцы с бубном устраивали спутницу волшебника – пусть теперь скажет ему о том, что соврала, и вонючий носок окажется уже в её рту.
Впервые за долгое время, он чувствовал себя на месте. На короткое мгновение, Эван Маккензи забыл о суде, о проблемах на работе и задавшейся целью измучать его совесть матери, не скупящейся напоминать о новогоднем выступлении меткими комментариями. На короткое мгновение, он даже забыл о том, что с каждым днём здоровье Питера Андерсона становилось всё хуже и хуже, унося с собой всякую надежду, что юноша протянет до следующего года. Он скучал. Казалось бы, прошла какая-то неделя, но даже находясь под шквалом обвинений Эван не чувствовал себя таким потерянным, как в последние дни, когда не имел возможности утопить Шарлотт в сугробе или хотя бы помолчать, сонливо развалившись на диване в гостиной Уолшей.

and if it wasn't you, i wouldn't want anybody
close to me

— Знаешь, — прислоняясь к её плечу, он смотрит на девушку в пол-оборота, — Иногда я так хочу вернуться на пару месяцев назад. В домик на Барбадосе, когда всё было так... беспечно и просто. Не было никаких судов, Питер был в порядке, а я не набивал людям морды и не получал наград худшего сына две тысячи двадцать восемь, — негромкий вздох, смешок, —  Хотя последнее я сам придумал. И ты, — он пожимает плечами, переводя взгляд на полупустую чашку, которую вертел в руках последние десять минут, — С тех пор, как мы вернулись, у меня такое чувство, что я едва вижу тебя, — и это было не чувство. Между путешествиями в Америку, наплывом гостей на праздники и визитами к адвокатам, их общение на острове и общение по возвращение в Бостон не шло ни в какое сравнение. Могло показаться, будто их бестолковые шутки друг над другом, долгие разговоры ни о чём, пролетавшие в одну минуту, стойкое ощущение уединения двух родственных душ – всё это было оставлено позади толчком шасси спешащего домой самолёта, но ничего не изменилось. Все эти ощущения, все чувства были с ним и просыпались, стоило ему оказаться с Шарлотт в одном помещении. И пускай за быстротечным движением суток всё выглядело так, словно Эван Маккензи... Он застывает с открытым ртом, будто придавленный грузом неожиданной истины. Маккензи внезапно сводит брови на переносице и, как в первый раз, проматывает последние месяцы в быстром режиме. Свою озабоченность происходящим на работе, возвращение Алиссы, чёртово путешествие в Америку, о котором он даже не удосужился предупредить Уолш лично, попросив Питера огласить, что он вернётся к новогодним праздникам. В веренице событий Эван не задумывался о том, насколько отчуждённо и прохладно он вёл себя в большинстве случаев, сам того не желая.
— Шарлотт, — он оборачивается к ней практически всем корпусом, отрывая ладонь от кружки и находя руку волшебницы, — Если я скажу, что тогда... на Барбадосе, до того, как ты почувствовала жжение браслета, и потом, когда мы заснули вместе на диване, и, чёрт, даже когда Алисса принесла эту бестолковую веточку омелы, – и боюсь, мы застрянем тут надолго, если я перечислю все разы, – я очень хотел... поцеловать тебя, ты... ты предложишь мне пойти остыть в сугробе? — у него даже нет сил упрекнуть себя в разрушенных обещаниях Питеру Андерсону, все последние ушли на попытку задушить себя собственными руками. А он ведь предупреждал: когда-нибудь кислород закончится, и Эвану Маккензи станет далеко наплевать будет он гореть в аду или останется святым мучеником.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R

«Всё будет хорошо» Эван Маккензи ненавидел с юных лет. Санитарки говорили: «Всё будет хорошо», — но очередной сосед по комнате так и не возвращался из операционной, навсегда пропадая в проклятом коридоре в один конец. Стоя перед воротами школы, родители подбадривали: «Всё будет хорошо», — чтобы спустя две недели забрать его обратно на Фрипп-Айленд с новым воспалением или переломанными костями, не столь важно. «Всё будет хорошо», — значило, что людям нечего сказать. «Всё будет хорошо», — было мокрым пластырем на воспалённую рану. Отказом говорить правду или в неё верить. И единственное, что оставалось неизменным: никогда ещё «всё будет хорошо» не значило, что оно, действительно, так будет.
И всё же слыша то, как Шарлотт тешила себя обманчивым светлым будущим, ему не хотелось злиться и не хотелось лишать её прогнившего спасительного каната, за который люди так любили цепляться, отчаявшись выбраться из глубокой ямы. Кому станет лучше, скажи он, что Питеру не поправиться? Что с возвращения юноши на английскую землю его судьба походила на одну скатывающуюся прямую без шанса изменить курс? В её искренней вере было что-то тёплое, по-детски наивное и давным-давно ему недоступное. И, молчаливо улыбаясь ей в ответ, где-то в глубине души он завидовал утерянной способности отказываться видеть очевидное. Смотря на Питера, Шарлотт не видела трагичный финал, она видела близкого друга. Она проживала его «последние» месяцы так, словно они не были его последними, и больше всего на свете Эван хотел бы хоть на мгновение избавиться от следующего по пятам груза, смеясь в полную силу, не задумываясь, что любая их общая шутка может оказаться «той самой», о которой он не сможет вспоминать без встающего посреди горла кома.
Падать с оборванного каната больней, чем срываться готовым, заранее зная, что тот оборвётся. Но какой тогда толк в здесь и сейчас, если Эван Маккензи ждал всех за чертой будущего, стоя смиренной статуей у ещё не выкопанной могильной плиты, забывая о том, что у него ещё было время пожить?
Вопросом о том, что он будет делать после, Маккензи задался парой месяцев раньше, и с тех пор возвращался к нему, приходя к одному и тому же выводу: он не хотел уезжать. И дело было не в, помнится, взбесившей его тогда просьбе присмотреть за матерью, на которую Питер Андерсон получил пылкое: «Когда будешь лежать в больничной койке, тогда и поговорим». Не в альтруистическом порыве помочь тем, кто не имел ни малейшего понятия о смерти. И даже не из страха, что оказавшись в Америке, он не найдёт в себе силы вернуться туда, где его не встретит бестолковая кудрявая голова. Он бы вернулся. Рано или поздно, Эван бы обязательно вернулся, каким бы тяжелым не оказался путь обратно, и ответ на ёмкое «почему» находился прямо напротив него, не догадываясь и о половине того, что заставлял чувствовать «золотого ребёнка с комплексом центра Вселенной».
Он думал и о том, что станет делать, не признайся Питер до самого конца. Эван знал или, по крайней мере, подозревал, что знал – в самоотверженном порыве почтить память Андерсона он вполне мог попытаться законсервировать банку с собственными чувствами, засунув её в кладовку и потеряв ключ. А ещё он знал, что у его семьи всегда были неоднозначные отношения с закрытыми дверьми, и никакой замок не остановил бы человека с его фамилией, понадобись ему что-то внутри.
Он любил Шарлотт. Не симпатизировал, не возводил в идеал, не награждал несуществующими качествами. Любил. И чем больше Эван возвращался к этой мысли, тем очевидней становилось – рано или поздно это должно было вырваться наружу. Потому что Шарлотт не была секундным помешательством, азартной игрой или соревнованием между его «чарами» и «непробиваемой» стеной волшебницы. Она была обычной девушкой, взглянув на которую, он больше не хотел смотреть ни на кого. Она была его другом, тем самым плечом, на которое – Эван не сомневался – он всегда мог опереться, абсолютной балбеской с пугающим чувством юмора, таким же пугающим, как и у него самого. И если на земле существовал человек, с которым Эван Маккензи встретил бы свое будущее нога в ногу, он был готов делать ставки, что звали его – Шарлотт Эстер Уолш.
Возвращаясь ко всем эмоциям, копившимся в нём годами, вовсе не удивительно, что они не выдержали и вырвались раньше, чем Эван Маккензи дал им зелёный свет.
— М? — зеркаля недоумевающее лицо Уолш, он не так далёк от правды. Несмотря на то, что вовсе не юношу застали врасплох прямолинейным выпадом – удивлён он не меньше неё. Ему даже приходится промотать вываленный монолог на пару фраз назад, убеждаясь, что ему не померещилось, и он, действительно, поинтересовался возможностью сдвинуть дружбу на новый уровень так же непринуждённо, как если бы спросил Шарлотт не хочет ли она повторить заказ.
И прежде чем Эван успевает уронить сердце в пятки, она отвечает. И отвечает... положительно?
— Это риторический вопрос или ты спрашиваешь разрешения? — [float=right][/float] прокашливаясь, он щурится и тут же подаётся вперёд, будто боясь не расслышать или не понять её до конца. А, впрочем, пора бы уже привыкнуть, что когда речь заходила о Шарлотт Уолш, понятно то, что волшебница имела в виду, было только самой Шарлотт Уолш.
— Потому что, если так, любой каприз, — поджимая губы в красноречивое «неплохо», Эван отводит ладонью в сторону редкого снегопада за окном и добавляет, — Выбери сугроб и, — многозначительный кашель, после которого объяснения обычно не требуются, но кто сказал, что их случай подходил под определение «обычного».
Шарлотт продолжает говорить. И, что характерно, много, очень много говорить, особенно для момента, когда несчастный орган делает предсмертный кульбит в груди и прекращает поставлять к кислород к туманному рассудку, тем самым значительно усложняя способности к ведению членораздельного диалога. Ко всему прочему, Шарлотт задаёт вопросы. Те самые, от которых лицо юноши приобретает то ли испуганное, то ли заинтригованное выражение. Хотя кто сказал, что нельзя бояться и умирать от любопытства одновременно? Беззвучно Эван задирает брови и шепчет одними губами: «Понятия не имею», — беспокойно замечая, что взбесившееся сердце находится где-то у горла, и, если Уолш продолжит, скоро попытается покинуть тонущий корабль. И он уже готов отойти на ту сторону живых в момент, когда девичья ладонь сжимает его пальцы, возвращая в реальность, а риторические (ли?) вопросы перестают сыпаться под аккомпанемент зычного хихикания Шарлотт.
Громкий нервный смешок.
— Нет, что ты! Продолжай, — принимается тараторить на одном дыхании Маккензи, не скупясь нарушать все зоны комфорта и приличия, — Я ведь теперь не смогу спокойно спать, если не узнаю, что за шутку ты мне так и не рассказала. Или... погоди, ты уверена, что не хочешь обсудить, как именно нормальные люди ведут себя в подобных ситуациях? — с каждым выпаленным словом его улыбка становится всё шире, а смешки вырывается в непроизвольном режиме, — Честное слово, Шарлотт Уолш, я навсегда запомню это мгновение, когда ты собственнолично попросила заткнуть тебе рот, — он говорит почти в её лицо, резко останавливается и несколько раз качает головой, словно пытаясь поверить в то, что Шарлотт Уолш не существовала только в его больной фантазии. И в следующее мгновение волшебник притягивает её свободной рукой за шею, исполняя пожелание «закрытого рта» в достойной самого себя манере. В конце концов, она же не уточняла как именно хотела замолчать. Довольно проблематично разговаривать в чужие губы, но он, разумеется, не сомневался – эта обязательно справится.

B U R N I N G   C I T I E S
a n d   n a p a l m   s k i e s
f i f t e e n   f l a r e s   i n s i d e   t h o s e  o c e a n   e y e s
your ocean eyes

Впрочем, желание давиться смехом пропадает, стоит ему коснуться губ Шарлотт; почувствовать ударяющий в нос с непривычной терпкостью парфюм; стать жертвой волны мурашек поднимающихся по спине. Непроизвольно он чуть сильнее сжимает теплую ладонь, а затем аккуратно отпускает её, заводя за шею. И если бы не бестолковая потребность дышать, наверное, к ним бы подошли к закрытию и предложили уединиться где-нибудь другом месте. Он, конечно, утрировал. Или нет.
Отстраняясь, он делает неуверенную попытку сказать какую-нибудь колкость, выпалить очередную шутку, которая заставит Уолш раскраснеться или лягнуть его коленом по ноге, но встречаясь с ней взглядом, лишь тепло улыбается, бегая глазами от розоватых щек, к выдержавшей испытание на прочность помаде и обратно к глазам.
— Знаешь, — постепенно приходя в «себя», негромко отзывается Маккензи, — Как жаль, что у меня нет маховика времени. Я бы обязательно вернулся в прошлое и на твою симфонию в локоть поделился бы этим воспоминанием, — раз, два, три! — Шестнадцатилетняя Шарлотт была бы в восторге от падения своих стандартов, — Эван дергает бровями и расплывается в самодовольной ликующей ухмылке. Всё в порядке, его не заменили восставшим из мёртвых романтиком. Эван Маккензи на месте, пускай, и выглядит слегка подбитым из-за влюблённого взгляда и горящих щёк. И в доказательство того, что с ним всё же что-то не так, добавляет: — На самом деле, я несу чушь, потому что иначе я чем-нибудь подавлюсь, — непринужденный кашель, — Например, сердцем, — говорит он уже тише, роняет одну из ладоней обратно на руку Уолш и от резко смотрит в место соприкосновения с чем-то горячим, — Она что... издевается? — нервный смешок, следом за которым юноша ухмыляется и чеканит: — Опоздала.
Не сегодня. Не в этот раз. Пускай горящее запястье Шарлотт заставляет их взглянуть на часы и ужаснуться быстротечности времени. Была бы его воля, он бы предпочёл остаться в уютном кафе, спрятанными от реального мира и людей за угловым столиком. Но заведение всё равно скоро закрывалась, а близившаяся полночь явно не говорила об Эване, как о достойном молодом человеке, возвращающим дочь домой ровно в девять. В его оправдание – он вовсе не планировал того, что произошло минутами раньше. Только кто бы ему поверил?
Исполняя повторный трюк: «В твоих мечтах», — он расплачивается за напитки и дожидается утеплённой спутницы у двери. Зато впервые в жизни Эван не говорит очередную гадость, прежде чем трансгрессировать на пару улиц раньше их поворота. В состоянии вывернутого наружу и обратно организма тяжеловато придумывать способы довести Уолш с привычной скоростью. Вместо этого он лишь крепче сжимает её ладонь, спрятанную в его карман, всю дорогу, останавливаясь за несколько метров до нужной улицы.
— Я хотел сказать... — он становится совсем серьёзным, выдерживает паузу и вдруг неожиданно хватает её за плечи, ставя подножку и почти роняя в сугроб. И всё же он бы не позволил себе сделать из Шарлотт снеговика в платье. Завтра. С утра. А сегодня он подхватывает её за спину, тянет ближе и смеется прямо в щеку, целуя туда, куда попадает, — Скажи мне, что ты делаешь на выходных, — убеждаясь, что девушка стоит на твердой поверхности, улыбается волшебник, — Если вдруг соскучишься, — она должна была понимать, с кем связалась, как и то, что Эван Маккензи был влюблённым дураком, готовым пугать её каждым сугробом, лишь бы не вырвать у времени ещё пару мгновений.
И если бы юноша знал, что ждало их за поворотом, никогда бы не стал возвращаться на улицу на две семьи.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R

Сколько они были знакомы? Пять лет? Пожалуй, только выпустившийся из Ильверморни юноша действительно не подозревал, что девочка из кошмарных снов вдруг станет объектом всех его желаний. Впрочем, вспоминая себя пять лет назад, Маккензи лишь сочувственно ухмылялся. Человек из прошлого был уверен, что знал своё будущее наперёд. Человек из прошлого уже давным-давно работал бок о бок с матерью, переехал из новоорлеанской квартиры в просторный дом и исправно навещал Питера Андерсона раз в два-три дня. Возможно, он даже успел создать маленькую семью. Или только планировал. Никакой Англии. Никаких сугробов.
Наверное, тот человек был бы весьма удивлён, окажись он здесь и сейчас? На другом конце земного шара в самой неожиданной компании из всех возможных? Как знать, потому что сам Эван Маккензи предпочитал холодный снежный Бостон любой другой версии Вселенной. Возможно, он так и не стал той опорой, на которую надеялась Мэрилин Маккензи. Напоминал скорее скитальца по подвалам, чем осевшего на месте мужчину с чётким планом на будущее. Он не променял бы свой бостонский подвал ни на что.
— Это всё была часть плана, — дергая бровями, смеётся молодой человек, — И по-моему он очень даже сработал, — и всё же Эван не сдерживает толики сожаления, морща нос и утыкаясь взглядом в сторону. Он прекрасно понимал, что Шарлотт уже давно не видела в нём горделивый пуп земли с заготовленным бокалом шампанского для каждого, кто считал иначе. Как и сама Уолш не выглядела отсталой выскочкой в глазах Маккензи. Если бы он вернулся в тот вечер с тем, что знал сегодня, обязательно бы зарядил ей «пятёркой» по ладони, наслаждаясь белеющим лицом не ожидавшей такого поворота волшебницы. В конце концов, за столько лет у него не было иного выбора, как научиться ввергать её в полнейшее замешательство. Кто знает, может быть, тогда они не потеряли бы столько времени понапрасну.
Впрочем, едва ли он сожалел обо всех упущенных моментах сейчас. Разве что самую малость проклинал сутки за ограниченное количество часов и обстоятельства, сгущавшиеся над головой непроглядными серыми тучами, предвещавшими шторм. Пора было признать – Эван Маккензи не обладал божественной силой менять окружающую действительность по своей воле. Он смог избежать собственной смерти, опровергнул все предсказания, сделанные на его счёт, но на этом его таланты бросать вызов слову «невозможно» заканчивались. Увы, он ещё не научился излечивать все болезни одним прикосновением. И судя по прогнозам, времени на открытие спящего до сих пор таланта у волшебника не оставалось.
— Весомая причина никогда этого не делать, — он продолжает смеяться, словно ничего в этом мире не могло вернуть его в неприглядную реальность. Он не врал, говоря, что рядом с Шарлотт чувствовал себя иначе. Практически, неуязвимым, будто вокруг них стояла толстая прочная стена, прятавшая двух юных волшебников от ночных кошмаров, терпеливо ждавших, стоит только выйти из укрытия.
Он не смеет прерывать короткий спектакль разворачивающейся на каблуке дамочки, не сдерживая грудного смешка, когда мнимый занавес и микрофон падают на сцену. Эван стоит неподвижно с несколько секунд, улыбаясь и наблюдая за тем, как уверенная походка Шарлотт нарушает тишину близ лежащих улиц. Будет забавно, не рассчитай волшебница размаха победного шага и навернись в сугроб в полном одиночестве. И на этой мысли Маккензи дёргается с места, нагоняя горе-актрису.
— Даже не сомневайся, — выглядывая из-за её плеча, коротко добавляет молодой человек.
Эван устал молчать. Делить то, что хотел сказать на два, в невнятном порыве сохранить Шарлотт для Питера. Теперь, когда он об этом думал, дружеская солидарность звучала бредом сумасшедшего. Шарлотт не была ни предметом, ни разменной монетой, которую надо было делить. Он не мог заставить её влюбиться в Андерсона, а свою голову – выкинуть всё, что их связывало, в далёкий угол ненужного и лишнего. Эван больше не мог притворяться. Да и не стал бы поступать так с самой Уолш, далёкой от разборок двух друзей за её спиной.
Он должен был поговорить с Питером. Сегодня. Сразу, как проводит волшебницу домой. И будь, что будет. В конце концов, Эван искренне надеялся, что его лучший друг поймёт его. Они ведь столько пережили вместе. Неужели, выбравшая «неправильного» юношу Шарлотт могла стать весомой причиной, чтобы обесценить всё остальное?
Как жаль, что Эвану Маккензи не было суждено узнать ответа на свой вопрос.
— Нет, тебе совсем не кажется, — он готов поспорить, если пролезть к нему в горло, там найдётся физически осязаемый ком, являющий себя так скоро, как сознание успевает затрубить тревогу.

・・・I'm running from the flash, but heading straight inside the blast・・・

Эван делает непривычно широкий шаг вперёд и, словно известное лишь ему заклинание, повторяет одну и ту же мысль. Только не Питер. Только не Питер. Ведь причины могут быть любыми! Предвыходной просмотр фильма всей улицей. Чей-то взбесившийся боггарт, перепугавший миссис Андерсон или маму Теодора до трясущихся ладоней. Столько причин, но заразная мысль продолжает пульсировать в висках волшебника, заставляя его идти быстрее, почти срываясь на бег. Он слышит голос Кевина и больше не слышит ничего.
Это забавно. Эван Маккензи никогда не видел это лицо у Кевина, однако готов поставить свою жизнь на то, что узнает его из миллиона других лиц. Всегда одинаковое. На ком бы волшебник его ни видел. Бегающий взгляд. Сбитое дыхание. Бледный, почти измученный вид. И глаза. Неизменно отказывающиеся верить в реальность происходящего глаза. Эвану не требовалось слушать дальнейших объяснений Кевина. Ему даже не нужен был отчёт Трэйси МакМиллан. Переступая через порог ставшего родным дома, он знал – это был Питер.
Всего лишь секунда. Маленькая, едва различимая в потоке замедлившего ход времени секунда, за которую Эван успевает встретиться с умиротворённым лицом своего друга, безжизненно лежащего на полу. Он почти открывает рот, чтобы спросить: «Это конец?» — но замечает едва различимое движение груди. Он дышит. Ещё дышит. И всё то, что Шарлотт Уолш могла увидеть за короткую секунду, пропадает с его лица так быстро, словно у Эвана Маккензи был иммунитет к любого рода эмоциям.
Он видит замешательство Уолш и на автопилоте ловит её за плечи, на случай, если подрагивающие кончики пальцев превратятся в попытку составить Питеру компанию на полу. Маккензи слышит посторонние шаги, быстро уводя Шарлотт и самого себя в сторону.
«Думай быстрее,» — раздаётся громкой ясной командой из вне. [float=right][/float]
— С профессором Миддлтоном уже связались? — на мгновение Эван удивляется собственному голосу, словно тот принадлежал совершенно другому человеку, стоящему где-то рядом с ним.
— Отправили сову, но он уехал в Шотландию на выходные. Потребуется несколько часов... — остаток фразы теряется где-то в пространстве. Всё, что прибывший колдомедик скажет им уже не поможет. Профессор Миддлтон появится здесь не раньше, чем через пару часов. И то, если им очень повезёт. Только через пару часов будет слишком поздно.
«Можете отправить второе письмо. Сказать, чтобы не торопился. Похороны ещё надо будет организовать,» — звенит в ушах язвительным тоном.
Маккензи выдёргивает палочку из бокового кармана на ремне, отходя в сторону от Шарлотт и делая резкое движение запястьем. Через несколько секунд из подвала доносится грохот, следом за которым в поле зрения появляется небольшой портфель, приземляющийся в руку волшебника.
— То есть... вы хотите сказать, что ни один из колдомедиков, знающих с чем имеет дело, — Маккензи чувствует, как способен разогнаться от обвинений до «встретимся в суде» за несколько фраз, но вовремя затыкается.
«Это не поможет,» — с неизменным командным холодом слышится Эвану.
— Дориан, — срывается почти шёпотом с губ. Юноша застывает, роняя взгляд на тело друга, выглядящее почти игрушечным, и говорит в разы громче, — Дориан Трэверс. Она в городе?
— Да, мы можем... Прошу прощения, а с кем мы вообще разговариваем? Только опекун может, — мужчина в форме не успевает закончить весьма бесполезное знакомство с больничными правилами, прерванный грудным усталым вздохом Маккензи. Спустя секунду перед его лицом предстаёт вырванный из портфеля пергамент.
— Дориан Трэверс. Она знает, что делать.
— Эван, она разве не начальница отдела ранений от живых существ? — Алексис достаточно встретиться глазами с юношей, — Извини. Майкл, пошли срочную сову!
«Нельзя останавливаться,» — громкое указание заставляет волшебника оглядеться по сторонам. Он смотрит на миссис МакМиллан, рассыпавшую всё возможное перед собой. Переводит взгляд на Алексис, нервно собирающую травы и готовящую всех к трансгрессии вместе с двумя остальными колдомедиками. Внимание выцепляет растерянную Джо.
— Джо, у Питера в комнате собрана сумка с одеждой для такого случая. Принеси её, — минус один человек, не знающий, что ему делать.
«Кевин.»
— Кевин! — разворачиваясь всем корпусом к, предположительно, тому месту, где должен был находиться парень, он делает шаг навстречу, — Ты сможешь дождаться Дебору здесь и помочь ей добраться до Мунго. Скажешь, что Питеру стало плохо, и он в больнице. Никаких подробностей. Если она начнёт расспрашивать, скажи, что ничего не знаешь. Сможешь это сделать? — короткий холопок по плечу, механическая улыбка, — Спасибо.
Маккензи встаёт в центре комнаты, осматриваясь по сторонам. Слышит бегущие шаги Джозефины. Смотрит напротив себя, заключая, что через секунд тридцать они будут готовы к трансгрессии. Берет сумку из рук младшей сестры-близнеца. Поправляет портфель в своей ладони и наконец ищет глазами Шарлотт, находя её ровно там же, где и оставил. Аккуратно, боясь нарушить её внешний покой, он касается плеча девушки, возвращая лицу едва различимое тепло.
— Ты со мной? — глупый вопрос. Бесполезный. Но у него не получается действовать по «протоколу» внутреннего голоса напротив Уолш.
Колдомедики командуют готовность и, в последний раз кивая Кевину, Эван не закрывает глаза, когда освещение делает резкий скачок, а в нос ударяет знакомый запах лекарств. Как раз в момент, когда время возвращается в привычный ритм.

i s   e x a c t l y   w h a t   y o u   g e t
when you can't fully do the math

Как и следовало ожидать, их бросают посреди коридора, оставляя провожать пропадающие за поворотом халаты и больничную тележку прикованным взглядом. Проходит с полминуты, прежде чем Маккензи говорит, что им лучше присесть – ожидание будет небыстрым. Никто не сопротивляется, добровольно падая на пустые скамейки. Да и кто будет проводить ночь пятницы в зале ожидания больницы? Большую часть времени Эван молчит, изредка реагируя на звонкий голос Джозефины, определённо лишний в обилие звуков Мунго.
Маккензи ненавидел больницы, и не только из-за вполне очевидных причин. В больницах всегда было шумно. И даже когда остальным казалось, что ледяные коридоры утонули в кромешной тишине, Эван чувствовал себя так, словно находился на людной улице в период праздничных ярмарок. Из каждого угла были слышны возгласы, детский плач, редкий смех. Боковое зрение улавливало тени, ускользающие подолы мантий. И чем дольше они сидели, тем сильнее начинала раскалываться его голова.
— О, Мерлин, я вас нашла! — от внезапности «живого» голоса, Эван одергивает ладонь от руки Шарлотт и поднимается с места, — Что... что произошло? Он жив? Где он? Я-я-я не должна была уходить из дома. Господи, — широким шагом Маккензи настигает заговаривающуюся миссис Андерсон, ловя женщину за плечи и настойчиво смотря ей в глаза.
— Дебора, — повторяет он несколько раз с разными интонациями, — Он сейчас в реанимации. К нам ещё никто не выходил. Думаю, это хороший знак, — хмурясь, медленно и негромко продолжает Эван и в следующее мгновение ловит принимающуюся рыдать женщину в объятья, не понимая ничего из произнесённого ей.
Цикл повторяется снова. Голова Эвана больше не болит. Эван, вообще, больше не имеет права на неуют, боль, эмоции. Подобно послушной машине он усаживает женщину на скамью, приносит ей воды и отвечает на бессмысленные вопросы такими же бессмысленными ответами. Всё будет хорошо. Они обязательно скажут, когда им будет что сказать. Вы не виноваты. Это простая случайность. В какой-то момент женщина встаёт, отходя к окну, и вновь принимается рыдать.
— Как так вышло, Эван? Почему он был один? — почти шёпотом.
Почему он был один? Проклятый вопрос звенит в ушах, застревая на повторе. Панически Эван пытается найти хоть что-то, способное объяснить, но лишь приходит в тупик.
— Господи, из-за меня теперь Питер, — всхлип, — Почему я оставила его одного?
Маккензи хмурится. Почти перестаёт дышать.
— Дебби, — он произносит имя женщины, чувствуя укол в подреберье, — Ты не могла знать, что я задержусь. Ты не виновата, — странным образом лицо миссис Андерсон становится чуть спокойней.
— Я должна была предвидеть, что со всеми проблемами на работе...
— Я... я не был на работе, — стараясь не замечать стягивающее в солнечном сплетении чувство, — Я был с Шарлотт. Мы возвращались домой, когда увидели, что свет в доме горел и... — он готов поклясться, что видит, как и без того опущенные уголки губ женщины падают ещё ниже.
Она собирается спросить что-то ещё, но стук каблуков заставляет всех присутствующих обернуться к источнику.
— Миссис Андерсон. Дориан Трэвэрс. Хорошие новости, — разряженный воздух в комнате в один миг становится привычным. Эван переглядывается коротким приветствием с женщиной в рабочей форме и неспешно отходит за спину миссис Андерсон. Неподвижно он слушает короткий пересказ, изредка поглядывая на двух сестёр. В какой-то момент он перестаёт следить за временем и передвижениями людей по периметру комнаты ожидания. Маккензи приходит в себя, когда вновь слышит голос Дебби, обращающийся непосредственно к нему.
— Эван, думаю отсюда я справлюсь сама. К Питеру всё равно пока не пускают не членов семьи. Было бы неплохо, если бы ты отвёл их домой. Им не за чем здесь сидеть, а я, если что, обращусь к Трэйси или её дочери.
— Вы уверены, что–
— Ты уже сделал всё, что мог.
— Конечно, Дебора, — призрачная улыбка, — Я отведу девочек, — Эван не обращает внимания на собственные мысли, с неизменной послушностью возвращаясь к близнецам, — Думаю, всё, что от нас требовалось, мы сделали, — пытаясь звучать непринуждённо, улыбается юноша, — К Питеру можно будет завтра утром, а Дебора, кажется, хочет побыть одна со своим сыном. Пойдём? — Маккензи чинно дожидается, пока девушки попрощаются с матерью общего друга и торопится покинуть больницу, стоит им вернуться.
Попросите его воспроизвести события от больницы до их общей улицы – он не вспомнит. Словно в полудрёме волшебник доводит сестёр Уолш до их дома, едва различимо улыбается Шарлотт, желая спокойной ночи, и идёт обратно. В дом Андерсонов. Эван даже не уверен, что возвращается туда пешком, а не срывается на бег. Громкий хлопок двери возвращает его в сознание. В реальность, где Питер Андерсон мог умереть по его вине. Потому что ему захотелось поиграть в парня «нарушающего правила». Потому что он предпочёл провести свой вечер с Шарлотт, вместо того чтобы вернуться туда, где его ждали. Где он был жизненно нужен. Дебора была права, смотря на него так, словно он худшее, что могло случиться с её сыном. Поменяйся они местами – Питер никогда бы с ним так не поступил. Он бы всё отдал, чтобы поменяться с ним местами. Но Эван Маккензи не был вершителем судеб. Он был бессильным мальчишкой. Никем. И это злило его больше всего на свете.
Поднимаясь с пола прихожей, он почти ничего не видит. Бестолково растирает поток ждавших слишком долго слёз, поднимая волшебную палочку в воздух и убирая бардак, оставленный впопыхах. Усталым шагом плетётся вниз, роняет портфель в углу и шепчет «репаро» на сбитые по пути рамки для фотографий. С раздражением юноша сбрасывает с себя одежду, будто последняя была пропитана чем-то гадким, и пропадает в душе. Значительно успокоившись, он наскоро вытирается, перекидывает полотенце через плечо, толкает дверь...
— Бл-! — красноречивая реакция теряется за хлопком двери, — Шарлотт! Ты хочешь, чтобы у меня сердце остановилось?! — вырывается криком отчаяния. Быстрым движением Маккензи оборачивает единственную тряпку, имеющуюся в его арсенале, вокруг пояса и делает вторую попытку выйти наружу. Непроизвольный смешок. Наверное, стоит ей рассказать, что увиденного – не развидеть. Впрочем, страус-Шарлотт, спрятавшийся в подушке, выглядит слишком мило, чтобы издеваться над ней больше, чем вышло непроизвольно.
— Мне кажется или я тебя уже предупреждал, что если ты не научишься стучаться, когда-нибудь ты об этом пожалеешь, — продолжая посмеиваться, курсирует к шкафу Маккензи, — Советую, продолжать так сидеть, — скрип выдвинутой полки, — Хотя, кто тебя знает, может, ты у нас скрытая извращенка, раз караулишь людей под дверью душа, —  впрочем, по шороху можно понять – если она решит убрать подушку сейчас, бежать ему будет некуда. Он и не станет. Маккензи бы не прятался и на этот раз, если бы не получил сердечный приступ вместе с испуганным лицом девушки.
— Знаешь, могла бы просто попросить, а не подкрадываться, — думаете, он издевается? Правильно думаете, — Можешь убирать. Никаких голых мужчин на горизонте, — не сдерживая смеха, Эван отодвигает подушку от лица Уолш и непроизвольно улыбается, встречаясь с багровеющей Шарлотт. Действительно, одетый в пижамные штаны и майку.
И вот опять. Стоит ей появиться – мир странным образом заставляет забыть всё, что происходит за стенами дома. Но на этот раз совсем ненадолго. Теряя задорные экспрессии, Эван присаживается на корточки, чтобы оказаться с ней на одном уровне, и беспокойно смотрит девушке в глаза.
— Шарлотт, всё в порядке? — он, кажется, не устанет задавать ей глупые вопросы сегодня? По крайней мере, он не страдал этим один. Маккензи хмурится. Хмыкает и не сдерживает ни единой красноречивой эмоции, описывающей все его мысли о бестолковости вопроса без единого слова.
— Разумеется, дай только кину тебе простыню в угол похолодней, — поднимаясь в полный рост, он качает головой и бросает подушку на место через голову Уолш, — Ты совсем дурная? Кровать, по-моему, достаточно широкая, — задирая одну бровь, Маккензи тыкает в сторону двух подушек, — И в отличие от тебя я не веду себя... неприлично, — с интонацией осуждающей учительницы, начинает юноша, видит невнятную попытку всё же найти самый холодный угол на полу и буквально сжигает её глазами, — Уолш! Ты можешь лечь в чёртову кровать? Или самому пойти на пол, чтобы ты передумала там спать? — вздох всех тяжестей мира. Эван курсирует в сторону ванной, закрывает дверь, тянется к оставленной на кресле волшебной палочке и гасит большую часть света, оставляя прикроватный ночник. С молчаливо-красноречивым выражением лица он подходит к постели, изображает гримасу того-самого-маньяка, которого, видимо, девушка боялась и уже спокойней падает на край матраса, аккуратно залезая под одеяло.
— Мерлин, ты ещё упади с неё, — усталый смех. Смотря на девичьи попытки занять минимальное количества места, Эван поворачивается к ней корпусом и настойчиво подтягивает Уолш на худо-бедно середину кровати, — Какая же ты дурная, — но на этот раз смех гаснет быстрее, чем в предыдущие. Вытаскивая руку из под одеяла, Эван осторожно убирает светлые пряди волос с её лица, дергает кончиками губ и останавливает ладонь на щеке, — Никогда больше не задавай таких глупых вопросов – ты всегда можешь приходить сюда... куда угодно, где бы я ни был. Я рад, что ты здесь, Шарлотт. Знаешь, когда ты рядом, мир не выглядит таким... — шепчет Маккензи, выдерживая паузу, — Пугающим. А я чувствую себя как угодно, но не храбрым сегодня, — он находит её ладонь, целует тыльную часть и утыкается в подушку, смотря на неё исподлобья, будто нашкодившее животное, которое боится, что его прогонят спать на коврик.
В моменты, когда мир разваливался на части, Эван предпочитал оставаться один – люди зачастую делали только хуже. Но с Шарлотт всегда было иначе. На балконе в день рождения Питера. На Барбадосе. Сейчас. Она могла ничего не говорить. Словно на ментальном уровне он чувствовал – она здесь, рядом, она понимает. И этого было достаточно, чтобы переждать маленький конец света, дождавшись следующего утра.

Подпись автора

i was given a heart before i was given a mind
⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯  a thirst for pleasure and war ⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯⎯

C O M E   O N   A N D   F E E L   A L I V E ,  L O V E R