[indent]Иногда — всё ещё — Большой зал казался ему испытанием. С годами Римус привык, научился не вздрагивать от внезапных выкриков, не сжиматься в плечах при скрежете приборов по тарелкам и не уставать от переливчатого гула голосов, который накрывал зал, как волна. Но привычка — это не притупление чувств, и не избавление от них. Привычка — это просто навык не подавать виду, что ты слышишь слишком много.
[indent]Даже сейчас: кто-то сказал «Мелисса», и его уши уловили имя, прежде чем разум успел понять контекст. Не рядом — нет. Через весь стол. Через шум: лёгкий стук ложек о керамику, поскрипывание скамьи, тяжёлые шаги квиддичников, возвращающихся с тренировки, перешёптывания, хихиканье, ворчание, хлопанье дверей, и даже — в отдалении, за окнами — мягкое шуршание приближающейся почты: десятки крыльев, роящихся в небе, будто сам воздух заранее затрепетал от их прибытия. Это была жизнь — громкая, гудящая, заполняющая всё вокруг, — и в ней он существовал почти без звуковой тени.
[indent]Но стоило ему сесть рядом с Алариком — всё менялось.
[indent]Не сразу. Он всё ещё различал, как кто-то пролил сок — по характерному вздоху и попытке стереть рукавом; кто-то спорил о домашнем задании — сдавленным голосом, в котором звучало раздражение. И всё равно — всё это отдалялось, исчезало, как будто невидимая вуаль мягко опускалась между ним и остальным миром.
[indent]Потому что вот он — Сэлвин.
[indent]Светлые пряди, чуть тронутые движением — и Римус ловит в них свет. Глаза — ясные, смотрящие на него и тёплая улыбка, расцветающая в уголках губ, едва заметная, но самая настоящая. И эти маленькие морщинки — подумать только, морщинки от улыбки, — вызывающие в нём не менее приятное ощущение и желание приблизиться к нему поближе, вызывая ещё больше эмоций. Он ведь мог, верно?
[indent]И вот тогда — всё замолкает.
[indent]Мир отступает.
[indent]И он слышит только дыхание Аларика. Только биение его сердца, будто бы отзывающееся эхом в собственной груди. И — чёрт возьми — если бы он мог, он бы записал этот голос, чтобы слушать его каждый раз, когда звуки в голове снова становились слишком громкими.
[indent]— Хм, — он отводит взгляд от него лишь на мгновение, дёрнув рукой к тарелке, — Получается, надо почаще так, чтобы спалось лучше? — ненавязчиво спрашивает его Люпин, даже не стараясь говорить буднично. На деле, конечно, шутки шутками, но знать, что Сэлвину удалось поспать только грело его душу: волшебник вечно догонял себя в течение дня для полного существования кофеином, наверняка его организм скажет спасибо за возможность просто выдохнуть.
Тем более, в свете последних событий.
[indent]— Ты?.. — он чуть усмехается, поворачивая голову к нему. — Нет, ты тут ни при чём. От тебя я не устаю, пожалуйста, забери все часы, которые у меня есть, — улыбаясь ещё шире, Люпин с едва заметным смущением качает головой.
[indent]Он показывает на своё лицо пальцем, словно уточняя: вот это — не твоя заслуга.
[indent]— Это, — протягивает он, с натянутым терпением во взгляде, — проделки моих дорогих соседей, которые решили, что лучшее время для выяснения, что я делал, — это как раз аккурат после моего возвращения, а не с утра, как у нормальных людей.
[indent]Он утирает глаза и вздыхает.
[indent]— А потом — бодрое утро, Хогвартс! — квиддичная тренировка. Даже если ты туда не идёшь, тебе всё равно кажется, что тебя туда утаскивают, — задирая перед лицом свою кружку прежде, чем сделать небольшой глоток, Люпин стекает на свою подобранную под подбородок ладошку, — Так что я спал от силы часа два.
[indent]На долю мгновения он замолкает, словно о чём-то задумывается, чтобы совсем тихо произнести в свой тост, но так, чтобы Сэлвин явно смог расслышать его следующую фразу:
[indent]— Зато с какими снами.
[indent]Когда наступает ночь, и голова касается подушки, всё лихорадочное напряжение, которое он днём упорно загонял внутрь, наконец находит его. Она прорывается в снах — густых, мрачных, наполненных гонениями, неудачами и теми моментами, которых он никогда не смог пережить, но которые его разум не отпускает.
[indent]Сны — это его невысказанный разговор с собой, место, где страхи принимают форму, а невозможное вдруг кажется ощутимым. И всё же, вчерашнее свидание подарило ему иной вид снов — редкий и удивительный. Они были яркими и наполненными цветом. Он старался впитать каждую деталь, каждое дыхание этого сна, хотя понимал, что они — лишь призрачные отражения его сознания, не задержатся долго.
[indent]Другое дело, ему не нужно жить в сновидениях. И вновь обращая своё внимание на Аларика, он коротко улыбается себе под нос.
[indent]Что Римус, впрочем, понимает не сразу — так это что впредь нужно быть осторожнее со своими словами. Он настолько теряется в диалоге со своим молодым человеком, что забывает, что у них был не тет-а-тет разговор; Люпин поверхностно смотрит на Алису поверх кружки и делает ещё один глоток.
[indent]— Надеюсь, что это они и есть, — немногословно с едва ощутимой надеждой в голосе замечает волшебник, коротко вздыхая. В какой-то степени, для самого Гриффиндорца внезапно начавшиеся романтические отношения Трэверс и Крауча — не то, что бы что-то должное волновать его разум. И всё же, оно беспокоило: пусть они никогда не были друзьями с ведьмой, он знал важность её для Аларика; это было заметно невооруженным глазом даже сейчас, но что он мог сделать?
[indent]Наблюдая за разворачиваемым письмом, Римус успевает обратить внимание на почерк: Миллисент Бэгнольд. Такое он уже получал и сам, правда, не в красном конверте, вот-вот готовым разорваться и включить всех в этот монолог; Римус — сначала по инерции, потом уже с нарастающим вниманием — слушал. Врожденный ли это дар или рабочая привычка, но слова лились уверенно, чётко, словно отскакивали от зубов.
[indent]И это было…
[indent]— Это было прекрасно. Почти унизительно прекрасно, — он не может сдержать самой широкой улыбки в своей жизни, наблюдая за остатками саморазрушевшегося письма, несколько раз кивая головой в знак подтверждения своих слов. Он усмехается себе под нос вновь, откинувшись чуть назад, позволяя словам пройти сквозь него, как тёплый ветер с щепоткой жгучей иронии.
[indent]«Прогулял занятие».
[indent]«Пятый Джон из Клакунс-он-Драудл».
[indent]«Чистых пальцев без грибка».
[indent]Он мог бы посмеяться. Должен был. Искренне, до слёз. Но, неожиданно, внутри, где-то в самой глубине груди, что-то стыдливо щёлкнуло.
[indent]Ведь не он ли — Римус — стал причиной половины перечисленного мисс Бэгнольд? Именно из-за него тот прогулял занятия, получил отработку и, вероятно, подумай Люпин ещё хотя бы лишние минуты, то видимо по причине его существования совершенно не имел в голове пространства, чтобы заполнять экзаменационный лист хоть чем-то. Да, он понимает степень абсурдности.
[indent]Римус сжал пальцы под столом, крепче, чем собирался.
[indent]Да, Аларик сам решил остаться. И взять ответственность в том числе. К тому же, школьная отработка — не ерунда ли это, в самом деле, если посмотреть на неё в разрезе происходящего в мире? И всё же, что-то не даёт Люпину отпустить эту мысль так просто, отмахнуться, как если бы это делал по отношению к себе.
[indent]«Носи свою фамилию с достоинством».
[indent]Это пронзило его по-своему. Он понимает, почему Сэлвин должен был носить свою с гордо поднятым подбородком; у него было столько всего и столько всего было предрешено ещё! А стажировка? Сколько он способен добиться, и далеко не только своей фамилией, но способностями, талантами и умением?
[indent]А Люпин? Ничейный сын. Он — скорее Джон. Пятый. Из деревни, которую никто не найдёт на карте.
[indent]— Так точно, Гринграсс, — он кивнул, на лице его появляется беспокойная улыбка. Искреннее тепло, чтобы никто не усомнился, — Любим тебя не хуже мисс Бэгнольд между прочим, — и в этом он откровенен, несмотря на шутливый подтекст.
[indent]Ему хочется добавить что-то ещё на счёт письма, как, например, что мать Аларика скоро начнет находить всех, кто прогуливает занятия и писать письма, но понимает, что от собственной шутке делает себе больнее. Как часто бывает, реальность ударяет сильнее: кто он такой, чтобы предполагать, что важен кому-то, как Миллисент Бэгнольд? В самом деле, если бы не её сын...
[indent]Теплое прикосновение к его ноге помогает Люпину вынырнуть из своих мыслей. Он опускает взгляд вниз, и пусть не имеет возможности увидеть, всё равно осторожно улыбается появившемуся теплу. Осторожно поёрзав на месте, Римус тянется к небольшому чайнику, чтобы наполнить кружку ещё раз — это ему сейчас явно пригодится — и пусть сдвигается всего на несколько сантиметров, но даже от них становится проще.
[indent]— Мелисса здесь, — полушепотом говорит он, но видит, что можно было обойтись и без этого: взгляд Аларика уже был на ней, пусть и совсем ненадолго. Римусу только и остаётся, что сжать губы в тонкую полоску, негромко выдыхая.
[indent]Браки в их возрасте всегда казались ему чем-то… поспешным. Почти страшным. Словно кто-то нажимал на перемотку, пропуская годы, в которые ещё можно было мечтать, ошибаться, искать себя. И пусть он знал — в их мире это не редкость, особенно среди тех, чья кровь считалась чистой — всё равно не мог понять, как можно связывать жизнь с кем-то, кто был тебе не близок. Ещё вчера они сидели на трансфигурации, обсуждая эссе, а сегодня — кольца, фамилии, вечность? Римус даже ненароком вспомнил ту старую, глупую историю со второго курса, где Нарциссу готовили в жёны Сириусу, — тогда всё казалось абсурдом, розыгрышем, чем-то, что хотелось бы обсудить за завтраком и забыть, но не тут-то было.
[indent]Даже он знал: браки по расчёту — реальность. Сам он верил только в другую истину, пусть и едва ли возможную для него. По крайней мере, не похоже, что Британия меняла свои направления так быстро. И всё же, даже с его настоящим, Люпин хотел верить в правду, что держится на нежности, выборе, искренней любви. Наверное, пусть даже и в семнадцать, если сердце велит.
[indent]Мерлин… она что, действительно могла бы выбрать Барти?
[indent]— Ёб твою, — лишь тихо буркнул себе под нос Люпин и не сомневался в одном: никому из них не хотелось оказаться правым в этой ситуации; возможно кроме Алисы, но что в голове темноволосой он понятия не имел и не был уверен, что когда-нибудь поймёт.
[indent]Своего завтрака Римус лишился почти сразу, не заметив, как доел последний тост и отставил кружку чуть в сторону, будто жестом подтверждая, что на этом — всё. Поделившись между делом своими планами на первую половину дня и обменявшись парой фраз с Алисой, он осторожно салютует ей на прощание, чувствуя на себе её взгляд — не слишком навязчивый, но достаточно выразительный, чтобы поймать его, прежде чем она развернётся к ним спиной.
[indent]Он хмыкает, обернувшись к Аларику, и тихо, с полуулыбкой, говорит:
[indent]— Всё это время я смотрел на неё и думал, что я — главный вор её лучшей подружки, — он прищуривается, и с улыбкой смотрит на оттягивающийся свитер, поднимаясь с места и двигаясь за ним следом, продолжает свою мысль: — Теперь она выглядит как главная фанатка новой книжной серии, — и с искренним любопытством спрашивает: — Как так получилось?
[indent]Интересно, как они выглядят со стороны — как пара, которую никто особо не афиширует, но все знают, что она существует? В первый же день, когда они поговорили в библиотеке, Римус рассказал обо всём Мародёрам, и пусть это прозвучало словно мимоходом из-за стеснения, он не хотел делать из этого тайну. Римус не скрывался, но и не хотел выставлять их на всеобщее обозрение, предпочитая беречь это как что-то личное, сокровенное, не тратя энергию на лишние разговоры с теми, кому это будет непонятно.
[indent]— Можно и не на пару, — и всё же, если бы он увидел их со стороны, заметил бы? Волшебник хмыкает, перехватывая ладонь Аларика своей, и чуть прикрыв веки, поддаётся вперёд, не сдерживаясь от короткой улыбки в его губы. Он ведь замечал новые отношения у своих друзей — значит, заметил бы и их; как будто бы, нужно просто иметь два глаза.
[indent]— Это что, — не отступая, подперев плечом стенку, он склоняет голову вперёд, смотря на Аларика исподлобья. — Я вписан в утренние расписание? Утро действительно только что стало лучше.
[indent]Расстояние между ними едва успевает появиться, как рука Римуса скользит к щеке Сэлвина, нежно проводя пальцем по коже, затем опускается ниже, касаясь шеи — там, где вчерашним вечером остался легкий — он цокает себе под нос: едва ли лёгким можно назвать это размытое малое ночное небо — след от поцелуя. Люпин ничего не говорит, но знает, что у него написано всё на лице.
[indent]— Если расскажешь, что тебе снилось, я поделюсь своими мыслями — посмотрим, насколько мы похожи, — наблюдая за его лисьим настроением, вторит ему своей улыбкой и Римус.
[indent]Теплится в нём теперь постоянная, почти настойчивая мысль: как же хочется думать только об Аларике. Не о помолвках, не о фамилиях, уж точно не о Барти Крауче-младшем, а просто — о Сэлвине, об их разговорах, касаниях, теперь привычке оставлять поцелуй на приветствие и прощание. Он, конечно, понимал, что жизнь — она продолжается: с домашкой по травологии, Мародерской деятельностью, приближающимся полнолунием, списками книг на понедельник. Но всё это словно сменило вес, как будто стало легче носить.
[indent]Он кивает на слова Аларика, и в лице его появляется серьёзность, оттенённая лёгкой тревогой:
[indent]— Если понадобится помощь… — он делает едва заметную паузу, — я не думаю, что она будет бегать от тебя долго, верно? Какой в этом смысл. — с надеждой спрашивает его Люпин, — Но если вдруг… — не зря ведь он работал над этим проектом столько лет, чтобы не пользоваться им по полной в спасительных целях. Ёмко он кивает головой на его последнюю фразу, не справившись с тем, чтобы искривиться от противного слуху имени.
[indent]— До скорого? — и прежде, чем сделать шаг прочь, он дёргает того за свитер в районе живота, склоняясь куда-то к щеке на французский манер, засмеявшись, а затем уже мягче целует его на прощание.
[indent]Он знает: едва ли оно будет долгим. Не с их желанием оказаться в одно время в одной точке.

ПАРУ ДНЕЙ СПУСТЯ

[indent]Как оказалось, всё было правдой — а то и хуже. Римус не мог оставаться в стороне от всей этой истории и, как мог, старался быть поддержкой для Аларика. Мелисса, впрочем, подпускала к себе только Алису — Люпин, тем более, оставался где-то снаружи. Что страннее, несколько дней подряд она косилась в его сторону так пристально, будто в нём самом крылась первопричина всего этого абсурда. Волей-неволей Люпин начал подозревать, что дело может быть не только в помолвке, но и в... них с Алариком? Помогло ли это кому-то разобраться в происходящем? Едва ли. Помогло ли самому Римусу, когда он в попытке расставить всё по местам объявился перед Трэверс? Ни на каплю.
[indent]В конце концов, брак всё ещё оставался в силе, неважно, насколько абсурдным казался.
[indent]С другой стороны, у него хватало и других забот. Экзамены уже начали маячить в разговорах и на страницах книг, а с ними — и студенты, паникующе листающие учебники в поисках спасения. Четверг он провёл в библиотеке, помогая тем, кто боялся страшной недели, как самых опасных существ, разбирая всё и сразу — от Истории Магии до Заклинаний. Мародёры, в свою очередь, будто наконец осознали: отсчёт пошёл. Последний месяц — последняя вечеринка в гостиной, последняя драка, последний беззаботный вечер. И это значило: нужна была кульминация, что-то, что запомнится Хогвартсу надолго.
[indent]А где-то на фоне всего — всё ближе подбиралась луна. Тревожный звон в сознании, который никак не отпускал и несколько пока ещё спокойных дней прежде, чем ему начнёт становится хуже. Мадам Помфри, как по часам, стала напоминать о себе чаще: беспокойным взглядом, осторожными уточнениями и настоями.
[indent]И всё же — главной мыслью, с которой он просыпался и засыпал, оставалось другое: найти минуту с Сэлвином. Пересечься взглядом. Сжать ладонь. Почувствовать, как к его пальцам тянутся в ответ. Дотронуться губами — мимолётно или нет, — к ставшему любимым ритму дыхания. Провести ладонями по плечам или между лопатками или, наоборот, с мольбой во взгляде освободить его от вечно копящихся зажимов. Иногда в нём всё рвалось: оставить книги и черновики, отложить обязанности, перескочить через выстроенные рутиной барьеры и забраться к нему на колени, зарыться в шею носом, вцепиться в свитер.
[indent]Люпин так же ловил себя на другой мысли. О том, что будет дальше. Через месяц — когда Хогвартс останется за их спинами, когда они выпустятся, и привычная реальность в один момент сменится на совсем другую. Трепет от мысли о приближающихся совместных выходных пульсировал где-то под рёбрами: радовал, как луч в окне в дождливый день, и чуть беспокоил, как перемена погоды, которую чувствуешь кожей.
[indent]Потому что на одной чаше весов был Аларик — и желание проводить с ним каждую свободную минуту, и мысли о совместных вечерах, и надежда, что всё останется между ними как есть. А на другой — его дом. Его родители. То, как они смотрят. То, что он постоянно крутил в голове: он не хотел… облажаться.
[indent]Люпин старался не думать и дальше этого: он знал, что будет труднее. После. Когда придётся думать о жилье, о работе, о своей пушистой проблеме, которую теперь нельзя будет прятать за стенами Хогвартса. Наверное, стоило поговорить с Дамблдором.
[indent]Он цокает языком себе под нос — старика ему только не хватало — и тут же отмахивается едва заметного на волнение вопроса Джеймса. Да, он слушает. Да, он с ними. И всё же — скользящим жестом выкидывает очередную деталь их финального плана, шутит, поддаёт реплику Сириусу и ловит на себе взгляд Питера.
[indent]Но в следующую секунду уголки губ тянутся к щекам сами собой. Улыбка возникает неожиданно и с лёгкостью. Аларик здесь. И он, не скрываясь, отворачивается от своих друзей, проводя взглядом по входу, по головам, по плечам. Ищет.
[indent]Нахмуренные брови, блуждающий взгляд — ещё секунда, и он заметит знакомый силуэт или встретится глазами. Ставшей привычной уверенность, что Аларик найдётся, но взгляд останавливается не на лице, а на движении — каком-то слишком резком, резанувшем воздух, как вспышка.
[indent]И в следующий миг всё начинает рушиться.
[indent]На уровне ощущений: будто Большой зал разом становится на градус холоднее. Он слышит всхлип, шепотом, вынуждающий Люпина вытянуться, как по струнке, тут же дёрнув ногой прочь от скамьи, и тут же увидеть как Аларик цепляется за чьё-то плечо, а рядом с ним — Мелисса, бледная, испуганная, будто пережила что-то, что разорвало её изнутри.
[indent]Всё происходит быстро, но в восприятии Люпина — медленно, как под водой. Он замечает, как Сэлвин сгибается, как его пальцы судорожно держат Мелиссу, как её дыхание сбивается, он слышит, как сердцебиение становится паническим. И это не просто головокружение, не простая истерика, это — страх, настоящий, животный, запредельный.
[indent]Римус делает шаг. Потом второй, не замечая, как срывается вперёд ещё быстрее, чуть ли не перескакивая стол. И, кажется, даже не осознаёт, как перестаёт слышать разговоры друзей, как шум в ушах заглушает голоса за спиной. Всё смещается к центру: Аларик, держась за подругу, тянет её прочь из помещения, с застывшим в глазах ужасом. Ужасом, какой только единожды Римус видел на себе и едва ли мог сравнить его даже сейчас.
[indent]Он оборачивается только единожды: когда замечает, что трость Сэлвина остаётся позади и притягивает ту своей волшебной палочкой, сжимая дерево под пальцами до белизны. Он идёт — нет, он мчится, отмеряя шаг за шагом пространство до выхода и замедляется только тогда, когда видит перед собой двух студентов.
[indent]Тихо звучащая просьба вновь возвращает все звуки, движения и жизнь этому месту. Римус сглатывает, чувствуя, как внутри него что-то сдвигается. Всё то, что давило на него последние недели — тревоги о будущем, семье и его проклятой проблеме — испарилось. Вот человек, которого он любит, и которому нужна помощь. Люпин, уже сделав ещё один шаг ближе, ловит вокруг взгляды.
[indent]Любопытные, напряжённые, оценивающие. Кто-то шепчется, кто-то встаёт на цыпочки, кто-то — с сочувствием. Но все смотрят. И никто не двигается.
[indent]И что-то внутри него вспыхивает.
[indent]— Эй! Отъебитесь. Сейчас же, — холодный голос Римуса режет воздух так, что даже тот ощущается злее, — Пиздец как интересно? Если хочется почувствовать, как становится плохо, я помогу, — трость Аларика взмахивает в воздухе, как предупреждение, — Сам отправлю к Помфри. Сейчас.
[indent]Кто-то хмыкает, кто-то вжимает голову в плечи, отступая — шаг, второй, — и это достаточно. Достаточно, чтобы воздух чуть очистился. Достаточно, чтобы не видеть посторонних лиц, чтобы хотя бы на мгновение скрыть эту сцену от чужих глаз. Римус смотрит прочь ещё какое-то время, прежде, чем начать идти вперёд и с каждым шагом в нём гаснет то дикое, что вспыхнуло: трость опускается, лицо смягчается.
[indent]Он не знает, что именно услышал первым: сломанный голос Мелиссы или дрожащий вдох Аларика. Всё внутри замирает. Слова пролетают мимо, не врезаясь по-настоящему — лишь касаясь, оставляя царапины на внутренних стенках, как будто бы случайно, как будто бы он не должен был быть здесь. И правда — не должен был. Не должен был слышать.
[indent]Взгляд судорожно мечется между прижатым к лицу платком и встревоженным лицом Сэлвина. Но что он может? Чтобы не услышать — нужно было бы сбежать. Уйти от них, от этого момента, от собственного слуха, который, как назло, подхватывает каждую деталь. Но ведь это последнее, что он хочет сделать. Он не может оставить их наедине с этим — с тем, что происходит, с тем, что только что было произнесено, словно вырвано из самого сердца.
[indent]В глазах у него — только тревога. Только удержанная рука, только лёгкий кивок, когда взгляд Аларика на миг встречается с его, и в этом коротком касании — не вопрос, не просьба, а подтверждение: я рядом. Но сам он ощущает себя ничем большим, чем присутствием — тенью, полусветом, отражением, которое не смеет вмешаться ни в тот миг, когда голос Мелиссы разрывает воздух, ни в отчаянные попытки Сэлвина найти слова, что могли бы хоть чем-то помочь.
[indent]Пенелопа.
[indent]Нетрудно сложить уравнение. У Люпина было слишком много времени, чтобы представить себе это всё в красках, слишком много тишины, в которой копилась вина. Не об этом ли он говорил Аларику совсем недавно? Что был одним из них — не по воле, но всё равно достаточно, чтобы это «один из» прочно вросло в кожу и не позволяло забыть. И даже когда ему было сказано: ты не такой, ты не виноват, — даже тогда он не смог вытравить это из себя до конца.
[indent]Но сейчас он не позволяет себе думать об этом. Резко прикусывает губу, будто это способ удержать мысли в пределах реальности. Сейчас он не имеет права раствориться в собственной боли. Это был выбор Люпина — остаться и выдержать с ним его боль.
[indent]— Я помогу, — это всё, что он говорит, прежде чем оказывается по другую сторону от Мелиссы. Он переносит ладонь на плечо слизеринца, сжимая крепче, чем нужно, и на мгновение встречается с ним взглядом — в котором столько сожаления, что ни одному слову уже не остаётся места. Он и не знает, за что именно просит прощения. За всё. За всё сразу.
[indent]И это всё, что он может — быть рядом, быть телом, быть опорой. Не словами, не истиной, не обещанием, что когда-нибудь станет легче, — нет, только плечом. Только дыханием рядом. Он чувствует, как рука Мелиссы вздрагивает под его пальцами, как её шаги чуть цепляются за пол, и с какой скованной механикой Сэлвин отмеряет путь, не глядя по сторонам, будто каждый взгляд, даже случайный, способен снова сорвать тонко натянутую ткань самообладания Аларика.
[indent]Римус почти не дышит.
[indent]Находиться в больничном крыле по чужой причине всегда было странно — тело помнит, каково это быть здесь слабым, а мозг всё ещё ищет угрозу в каждой полке с зельями. Но для Римуса это место стало почти домом. Здесь он чувствовал себя в безопасности — как бы парадоксально это ни звучало: сколько раз он спорил с мадам Помфри, требуя отпустить его раньше срока. Сколько раз она укрывала его одеялом, как будто всё, что он натворил за свою проклятую жизнь, можно вылечить несколькими ложками настоя.
[indent]Он не отходит от Аларика ни на шаг: упирается в него плечом, крепко держит его за руку, и когда на совсем короткий момент они остаётся вдвоём, склоняется к нему ближе и едва заметно шевелит губами: «ты как?» — хотя и знает, что в такие моменты это звучит почти нелепо.
[indent]Камень внутри чуть расслабляется, когда уже не умирающая Трэверс оказывается перед ними с наставлениями на ночлег здесь. Когда Мелисса поднимает на них взгляд и говорит после недолгой паузы, Римус, до этого почти не двигаясь, внезапно выпрямляется. В его теле будто отзывается старый рефлекс — насторожиться. Но уголки губ всё же дрожат, и он позволяет себе неловко, почти неуверенно улыбнуться.
[indent]— Ещё как в курсе, — его голос отдаёт едва слышной хрипотцой, а пальцы вновь сжимаются вокруг ладони Аларика — коротко, уверенно.
[indent]— Блевать всегда надо в компании, — и прикусывает губу, будто извиняется за то, как звучит его способ сказать «не за что», — Никто не поверит, что ты так умеешь, быстрее подумают на Аларика или меня, — Римус негромко кашляет. Юноша явно может продолжить эту мысль, например, напоминанием, что иначе им придётся всем иметь дело с палкой Сэлвина в руках Люпина, но оставляет это при себе, — Поправляйся, — только и говорит гриффиндорец, прощаясь и с ней, и кивая головой лекарю школы.
[indent]Ему даже не нужно произносить ничего вслух, чтобы дать понять Аларику: он не сдвинется от него ни на шаг.
[indent]Он чувствует, как Аларик обрушивается на него не словом, не слезой, а всей тяжестью своего тела — словно не выдержал не то собственный хребет, не то воспоминание, которое, как кость, треснуло внутри от напряжения. Его голова падает на ключицу Римуса и он подхватывает его, почти машинально. Свободной рукой он крепко прижимает его к себе, целиком, насколько хватает сил, и зарывается пальцами в волосы на затылке, осторожно, почти медитативно — как будто прикосновение может перебить голос памяти. Как будто можно нащупать среди мягких светлых прядей что-то живое, настоящее, упрямое. Самого Аларика.
[indent]А внутри — только беспомощное «как»: как вытащить его оттуда, где он был? Как стереть из его глаз то, что в них больше не должно жить? Как забрать всё это на себя — на час, на день, навсегда? Он бы сказал что угодно, дал бы всё, что у него есть, только бы сделать его жизнь лучше; и ему становится страшно: что если он не сумеет подобрать нужных слов? Не окажет поддержку, которую так сильно хочет ему дать?
[indent]Он не замечает сразу, как сдвигается время вокруг и не знает, сколько они здесь стоят в тишине. Мимо них проходили единицы, но бежали мимо, словно осознавали, что оказались не в том месте, не в то время. Римус их не винил, а отчасти — благодарил. Только спустя время он ловит что-то в воздухе — шаги, гул голосов. Поток. Слишком громкий: уроки закончились.
[indent]Он поворачивает голову — в коридор вплетается шум студентов, кто-то смеётся, кто-то возмущённо спорит, — и всё это звучит неуместно. Римус оборачивается, чуть отстраняясь от Аларика, но не теряя физического контакта — его рука всё ещё у него на шее, а трость — по-прежнему в его другой ладони, что спустилась по спине.
[indent]— Пойдём, — шепчет он, — Перемена, — в надежде, что он поймёт, что Люпин бежит не от людей, а от их шума, он мягко, но уверенно берёт его за руку и ведёт в сторону одного из тех проходов, о которых никто особенно не вспоминал, пока не наталкивался случайно: за гобелен с оленем, налево от старой латунной урны.
[indent]Там, где когда-то он прятал шоколадки, а теперь можно спрятать то, что важнее любого секрета.
[indent]Там, в узкой нише между стен, отрезанной от школьной суеты, где запах камня и немного пыли, где слышен только ветер, ударяющийся в единственное окно, Римус перекладывает его трость на подоконник и снова притягивает его к себе, пытаясь передать всю свою теплоту и мягкость в аккуратных прикосновениях.
[indent]— Мне так жаль, Аларик, я... — говорит он тихо, почти не разжимая губ. — Если... если захочешь, ты можешь рассказать мне. Всё, что захочешь. Или ничего. Я просто... — его голос дрогнул, потому что в этих словах больше всего веса, — Я хочу быть тем, кому ты можешь довериться и с кем можешь поговорить, ладно? Я хочу помочь тебе.
[indent]Ему ведь даже и не спросить ничего, что возможно стоило бы после всех услышанных кусков их оборванных между только двумя друзьями фраз. Пока что не просит ни слова, ни объяснений — и всё же... в его голове складываются слишком простые уравнения. И прежде чем он успевает остановить себя, в памяти самопроизвольно всплывает заголовок из Утреннего Пророка полуторанедельной давности: «Фрагменты тела были обнаружены на значительном расстоянии друг от друга...»
[indent]Римус резко трясёт головой, будто можно вытолкнуть это прочь из мыслей. Руки на спине Аларика крепнет — с почти испуганной нежностью, будто он хочет удержать его не от падения, а от распада.
[indent]Или себя?
[indent]— Я здесь, хорошо? Столько, сколько тебе будет нужно.

Подпись автора

I love the way he say my name

means so much more
             means all the same

[indent]Он никогда не считал себя человеком с синдромом спасателя — скорее наоборот: всю жизнь ему казалось, что именно он — та самая слабая переменная, вокруг которой другим приходится перестраивать уравнение. Тот, кому подают руку помощи, не спрашивая, хочет он этого или нет. Тот, кто не успевает поблагодарить, потому что стыд мешает. Он знал, что бывали моменты, когда он отталкивал, потому что попросту не знал, как принимать чью-то помощь и со злостью к себе за неумение решать свои проблемы так, чтобы не доставлять неприятности окружению. И всё равно пытался быть самостоятельным, хотя ирония тут была почти фарсовая: из всех людей в его жизни именно он был наименее твердолобый.
[indent]Его близкие были упрямее.
[indent]А он… получал слишком много, возвращая слишком мало. Это ощущение раз за разом прорастало в нём будто тонкие корни в пористом камне: стыд, бессилие, благодарность и невозможность оправдать доверие.
[indent]Даже сейчас, когда он крепко обнимает Аларика, стараясь удержать его от невидимого кризиса, он не знает, как быть. Не знает, как помочь. Надо ли помочь? Не знает, что правильно. Знает только то, что им обоим — семнадцать, и, может быть, когда-нибудь, спустя годы, они научатся справляться с такими вещами, узнают, где правда, где вина, где реальность. Но не сегодня.
[indent]Сегодня — только он и его беспомощность, завёрнутая в добрую попытку не отпустить. И от этого становится только больнее.
[indent]Однако спорить с Сэлвином он тоже не может: он слышит, как волшебник говорит ему о всех тех вещах, которые он сделал, и всё равно чувствует внутри себя отторжение. Не потому, что это неправда — нет, он понимает, что делает что-то для людей. Просто… недостаточно.
[indent]Этого никогда не было достаточно. Римусу хотелось дать больше. Хотелось, чтобы человек позволил нырнуть глубже, прямо в самую пульсирующую рану; дотронуться до самого болезненного, и забрать это себе. Разделить, вытащить наружу, сделать хоть чуть менее мучительным, менее страшным.
[indent]Потому что страшно…
[indent]Волшебник знает, что не может скрыть вылезающую на его лицо тревогу, когда он обращает своё внимание на Аларика. А ведь Люпину всегда было страшно. Говорят, волки — не из робкого десятка. Враки: один в поле не воин. Сейчас, пусть он и не подаёт виду, его трясёт изнутри, нарастая бесконечным копом волнения за человека, который был ему так дорог, так любим и он не мог ничего с этим сделать.
[indent]— Я… — он запинается, выдыхает, — Они ведь стояли там все и просто смотрели, это… Никто даже не подошёл помочь. Я просто не мог по-другому.
[indent]Наверное, он всё равно мог бы решить эту проблему не криком, а нормальной просьбой; в самом деле, студенты — не демоны с отсутствующей возможностью к коммуникации. А может быть стоило обратиться к преподавателям, впрочем, от этой мысли на лице Люпина появляется заметная морщинка межбровями и он качает недовольно лицом.
[indent]Видимо, это его участь, как бы ни звучало это глупо. Как бы ни хотелось скрыть вспышку гнева, что казалась слишком громкой и грубой, по итогу, она оседала на землю словно выбитая пыльная подушка, его. Он всегда считал это недостатком и, наверное, будет дальше — много чувств, слишком мало повода. Сначала делай, потом — думай.
[indent]И потому мысль, что кто-то мог восхищаться этим — этим! — отзывается в нём тихим, неуловимым сбоям.
[indent]Он не сдерживается от того, чтобы усмехнуться.
[indent]Римус чувствует, как в мире будто замедляется всё до звона в ушах. Аларик говорит неуверенно, но взгляд — почти отчаянно твёрдый, и когда руки волшебника обвиваются у него за плечами, сердце, кажется, перестаёт биться на полудыхании. Он понимает, что сейчас произойдёт, почти до того, как это случается, и всё же, прежде чем их губы встречаются, он шепчет — слишком мягко, чтобы это было по-настоящему сопротивлением, и слишком искренне, чтобы это было чем-то иным, кроме заботы:
[indent]— Аларик... ты уверен, что так будет лучше?
[indent]Он почти не ждёт ответа — он видит его. Упрямый поворот головы, как будто упрёк за излишнюю деликатность, почти каприз. А потом — поцелуй. Тихий, как просьба, и одновременно безысходно прямой, как выбор. И всё, что остаётся Римусу — это чуть задержать дыхание, сжать пальцы на ткани за спиной Аларика и — да, на долю секунды — не поддаться. Почти инстинктивно, будто вспоминает, что так проблемы не решаются, что, может, ему стоит сказать «нет, давай поговорим», «давай я помогу тебе не так», «давай не будем делать вид, что всё в порядке».
[indent]Но слова сгорают в горле. Потому что прикосновения Аларика — родные, а поцелуи — желанные.
[indent]Мерлин, как же как же он любит целоваться с ним.
[indent]И ещё больше — он любит, как его руки зарываются в волосы. Каждый раз от этого по спине пробегает дрожь, волнами, от шеи до лопаток. Чувствовать его так близко, вместе с дыханием, сердцебиением, запахом. И он сдаётся. Дурак, который не может справиться со своим парнем, нуждающимся в помощи. Не зря он думает, что Сэлвин был куда более неуступчивым, а теперь ещё и знающим слабости самого Римуса.
[indent]Потому что как он мог с ним бороться?
[indent]В ответ Люпин притягивает его ближе, опуская ладони на талию и зажимая ткань между пальцами, не давая ему возможности отдалиться. Однако Сэлвин, как будто бы, не желал и того же самого. Пусть это не то, как он хотел бы помочь. Пусть не слова, не разговор, не решение. Но это то, что Аларик просит. И он может это дать.
[indent]Смотря ему в глаза, стоит малейшему пространству появиться между ними, Римусу не остаётся ничего, кроме как пообещать себе над тем, чтобы подумать, как вытащить Сэлвина из тьмы.
[indent]Он заводит ладонь за затылок, непринужденно пропуская волосы сквозь пальцы у шеи и следом усмехается краешком губ: слова Аларика, как это с ним часто бывало, поднимают с глубин памяти нечто большее, чем сам Сэлвин, вероятно, вкладывал.
[indent]— Я пытался спасти не себя, а Помфри: обижать эту святую женщину каждый раз казалось мне кощунством, но я ничего не мог с собой поделать, — негромко замечает Римус и делает шаг ближе к подоконнику и подперев стену собой, обхватывает локти пальцами.
[indent]Он действительно проводил слишком много времени в поисках мест, где можно было потеряться от всех людей в Хогвартсе, без необходимости реагировать или быть кем-то найденным. Забавно, в такие моменты даже призракам не было до него дела: он может пересчитать по пальцам те разы, когда кто-либо выныривал на него из стены, когда он того не ждал.
[indent]И их ведь были десятки, для каждого случая. Около кабинета зельеварения — у портрета старика в чёрном капюшоне — он часто задерживался, чтобы отдышаться после уроков, когда Снейп снова напоминал о его ошибках, а его дружки обвиняли его в тупости, когда как Лили просила сохранять спокойствие и не причинять им всем боли, влезая в очередную бестолковую драку. У Большого зала — там, где шум становился слишком громким, Римус уходил, чтобы поесть в тишине и спрятаться от взглядов. И здесь, около больничного крыла — место, где можно было переждать пост-лунные боли, где Помфри всегда пыталась помочь, но её забота оставалась поверхностной, отчего выбирая между очередным срывом и выходом к давно взломанному окошку, с дымом сигареты и холодным воздухом, он находил покой.
[indent]Римус менял места, но желание уединения осталось прежним. А взрослея, понял, что может помочь с этим чувством кому-то ещё.
[indent]Молчаливо волшебник дёргает уголками губ, он выуживает необходимое для отравления лёгких из кармана брюк, отводя взгляд от Сэлвина ненадолго. Держа в ладони пачку сигарет, лёгким уверенным хлопком по нижней части выпустил одну из неё, протягивая её Аларику. Потом не спеша выудил себе ещё одну, легко зажигая обе. Сделав несколько медленных затяжек, задумчиво выпуская дым вверх, Люпин наблюдает, как тот уносится потоком по верхней части рамы.
[indent]В тишине, где мысли об Аларике продолжают тревожить его сознание, расслабляющее тепло сигарет немного отвлекает его.
[indent]Когда голос волшебника прорезает их недолгое молчание, Римус чувствует, как внутри всё сжимается, словно холодный ветер касается его души, пусть и стараясь не дрогнуть лицом. Он глубоко вздыхает и выдыхает, наблюдая как дым медленно растворяется в воздухе — с крошечной надеждой, что вместе с ним уходила часть той боли, которую Аларик едва касался словами. Он невольно представил себе ту ночь: темноту леса, ужас момента, страх и одиночество, что непроизвольно ложились тяжким грузом на плечи юноши, чей мир раскололся на куски.
[indent]Люпин фыркнул, задыхаясь от лёгкой улыбки, которую старался спрятать за очередной затяжкой.
[indent]— Кто вообще захочет читать чужие мысли в качестве своей работы на постоянной основе? — проговорил он, будто делал важное открытие, — Можно же было стать… библиотекарем. Или, не знаю, хранителем маяка. Где единственная мысль, которую ты ловишь в день — твоя и это — «чайник свистит».
[indent]Он снова затянулся в последний раз, наскоро потушил сигарету о привычную точку и покосился на Аларика. Притворно лёгкие слова рождались не потому, что Римусу было весело — просто иначе он не знал, как выдержать то, что услышал. Крупицы воспоминаний, будто оставленные на полу крошки — а он, как глупая птица, клюёт их одну за другой, зная, что конца у этого следа нет. И всё равно — клюёт.
[indent]Римус чувствует, как на языке вертится вопрос. Даже не один — целая череда: про Гидеона, про лес, про то, как Аларик добрался до города, в чём он был одет, не попытался ли ему кто-то помочь. Всё это стоит под горлом, будто плотная, кипящая тишина. Хочется узнать. Хочется понять. Хочется — хоть как-то — дотянуться до той ночи, что всё изменила, пытаясь найти ответы, как помочь ему не пережить боль от утраты, несправедливости.
[indent]Но сегодня волшебник понимает, что не получит никаких ответов. Видит по тому, как Аларик говорит, как затягивается слишком резко, как смотрит не на него, а сквозь. К тому же, это «можем не разговаривать» уже прозвучало, что означает, никаких разговоров. Римус едва заметно выдыхает — сдержанно, почти тяжело — и словно внутренне отдёргивает себя, как по рукам. Ему доверили хоть что-то. Хоть крошку. И этого уже много.
[indent]Он видит, как тот тянется к нему и Римус сразу подходит ближе, заполняя всё расстояние. Его ладони ложатся на талию, когда он встаёт между ног сидящего на подоконнике Аларика, большим пальцами коснувшись ткани свитера, чувствуя, как под ней дышит живое, упрямое тело. Он осторожно проводит ладонями по его спине, притягивая его чуть ближе и пусть Римус ощущает, как в пальцах дрожит желание знать, а в груди — боль от того, что не имеет права просить, он упрямо и молча смотрит ему в глаза.
[indent]А когда напряжение, как натянутая струна, вот-вот готово сорваться с потоком вопросом, он прикусывает слова, целуя его, не находя никакого другого способа остаться рядом и ничего не разрушить.

ДВА ДНЯ СПУСТЯ

[indent]Все выходные он старается проводит рядом с ним, когда на то выпадает шанс. Где-то на расстоянии вытянутой руки, где-то — очень близко, где-то молча, где-то вполголоса, кивая на какую-нибудь статью в учебнике или открытый разворот в газете. Неважно, что они обсуждают или не — Римусу было важнее было показать, что он рядом, как и обещал; абсолютно без какой-либо назойливости, но с очевидным присутствием даже тогда, когда расписание явно шло против него.
[indent]Вместе с этим, Римус знает, что у него не так много времени и старается не думать о дне, который всё ближе. О фазах луны, о часах, что отпечатываются где-то внутри, даже если он прячет это от глаз. Но тело уже знает. Кожа реагирует на ветер иначе. Зрачки сужаются к вечеру, как будто готовясь различать опасность в темноте. И то самое, самое страшное ощущение, как будто под рёбрами завёлся зверь и ворочается слишком рано. То самое, которое вынуждает Римуса Люпина ненавидеть себя каждый месяц.
[indent]Понедельник он встречает с лёгким туманом в голове и с внутренним напряжением, в котором любое слово, сказанное слишком резко, может вызвать искру.
[indent]— Ты в порядке? — спрашивает Питер, когда Римус в третий раз подряд не замечает, что тот зовёт его по имени.
[indent]— Заебись, — отзывается он слишком быстро, не без явного отголоска раздражения, отгрызая мясо с куриной ноги. Он делает усилие, чтобы выпрямиться. Усилие, чтобы улыбнуться. Усилие, чтобы не закатить глаза, когда Джеймс начинает рассказывать в десятый раз, как Сириус устроил ему засаду с водяным заклинанием. Ему не смешно. Но он кивает. И когда после очередного высказывания все взгляды оказываются на волшебнике, он неловко бежит от них глазами.
[indent]Опять он для всех неудобный.
[indent]День проходит с болезненной вязкостью — как будто мир вокруг сделан из тугого, непроваренного теста. Римус сидит на занятиях, не в силах сосредоточиться. Партнёрский стул рядом остаётся пустым, и это ощущение — тревожное, глухое, невидимое другим — пульсирует в висках. Он мог бы посмотреть на Карту, убедиться, что тот хотя бы в спальне, дышит, спит, читает…
[indent]Но не делает этого.
[indent]Едва ли из спокойствия, как раз таки наоборот: из горькой, злой решимости, запрета, который он накладывает на самого себя, как человек, решивший больше не дотрагиваться до воспалённого места. Сколько можно в самом деле? Попахивает преследованием. Аларику это не понравится. Хватит следить. Он уже чувствует, как теряет ориентиры: то ли тревожится потому, что хочет быть рядом, то ли потому, что боится быть навязчивым, и это двойственное чувство только усугубляется. Вспоминается, как Сэлвин все выходные так и не заговорил о том, что произошло в пятницу, и как он стал спокойнее, но Римус не мог избавиться от ощущения, что всё это лишь поверхность, под которой что-то всё ещё клокочет, оставаясь закрытым от него.
[indent]Почему он молчит? Почему не делится? Может, он действительно делает что-то не так?
[indent]Чем больше он об этом думал, тем безнадёжнее всё становилось. Неизвестность, помноженная на вину, начинала раздражать: он злился на себя, на свою беспомощность, на то, что не может быть ни опорой, ни даже нормальным собеседником, если шаг вперёд превращается в отступление.
[indent]Это напоминало ему чувства с первых курсов — когда все вокруг давно умели читать бегло, взмахивали палочкой, колдовали, а он смотрел на страницы и видел только хаос, бессмысленные знаки. Он видит их до сих пор; тогда он не просил помощи, потому что не верил, что достоин. А теперь он не получал слов в ответ, потому что, может, не заслуживает доверия.
[indent]Римус с трудом контролирует раздражение — едва кто-то случайно задевает его в коридоре, едва на пару секунд задерживается взгляд преподавателя, как будто ожидая ответа, — всё вызывает внутреннюю вспышку. В классе, когда один из однокурсников громко тянет стул по полу, Римус вздрагивает, будто по нервам провели вилкой. Даже шутка друзей, ещё вчера вызвавшая бы улыбку, раздражает, как несвоевременный хлопок по плечу. Римус сбегает, как только него появляется возможность. Маршрут его прогулок всё равно складывается в странную топографию привычек: он оказывается в местах, где чаще всего можно было случайно наткнуться на Аларика.
[indent]В углу библиотеки за высоким стеллажом около их стола, у заднего выхода из теплицы, в коротком коридоре между учебными башнями. В тех местах, о которых знали только они двое. В одном из таких укромных уголков он садится — просто чтобы посидеть, будто ненароком. Достаёт книгу, открывает, но взгляд не удерживается ни на одной строчке. Он просто сидит и ждёт, не признаваясь себе в том, чего именно он ждёт; и в какой-то момент даже не понимает, сколько проходит времени прежде, чем скатиться с подоконника, направляясь в Большой зал в очередной раз.
[indent]Аларика он так и не видит. Ни случайно, ни преднамеренно.
[indent]— Римус.
[indent]Он вздрагивает. Голос Мелиссы отвлекает его, и когда он оборачивается и встречает её взгляд — усталый, какой-то расфокусированный, будто она всё ещё не до конца здесь; или ему кажется? Он не удивляется тому, о чём спрашивает его Трэверс, но только растеряно качает головой, тяжело опуская плечи ниже. Наверное, Аларик просто не хочет их видеть, вот и всё. Его не хочет видеть.
[indent]И всё же, он слышит стук её сердца так сильно, как будто бы он звучал у него прямо над ухом; тревожный и волнительный, не дающий ему отпустить её беспокойство. Наверное, есть разница между тем, когда ищешь сам и когда такую задачу дают тебе; он всё же позволяет себе осмотреть карту с отсутствующим на ней человеком, и прежде, чем Люпин предположит, что Аларик Сэлвин решил воспользоваться туннелями — или просто главным входом — для того, чтобы избавить их всех от собственного присутствия, он подскакивает с места, двигаясь в одно место, которое он точно знал, что никогда не появится на мародерском артефакте.
[indent]Выручай-Комната отворяется для него не в первой, но в первой с ударяющим в лицо могильным запахом, обдающим холодом и тишиной. Сердце Римуса подскакивает к горлу в ту же самую секунду, не успевая переступить порог от видимого беспокойства, однако стоит волшебнику почувствовать живое тепло в стороне, то он позволяет себе проглотить резко объявившуюся панику.
[indent]— Вот ты где, — говорит он тихим голосом на выдохе, слыша своё собственное имя, звучащее совсем иначе из уст Аларика всегда, теплее и мягче, — Я тебя искал, — добавляет он.
[indent]Обычно он бы шагал к Аларику быстро, почти бегом — здесь он был уже не раз, знал этот уголок, эти стены. Но сейчас его шаги замедляются. Взгляд зацепляется за детали — полка, которую раньше не замечал, книга с пергаментом, потертый край ковра, почти неуловимый запах, который кажется знакомым и чужим одновременно.
[indent]— Что ты здесь делаешь? — и слыша ответ, действительно бросает взгляд на часы, с коротким кивком двигаясь в сторону стола, — Всё в порядке. Я просто переживал, — говорит он тихо, будто заглядывая внутрь себя, находя тому подтверждение. Он не произносит ни слова о Мелиссе, хотя мысли о необходимости предупредить её как можно скорее кружатся в голове, быстро отгоняемые нелогичностью к активным действиям: куда он сейчас пойдёт?
[indent]Оказываясь возле стола, он знает, что найдёт там. Римус наклоняется ближе, сморщив нос от резкого запаха горечи и трав — словно столкнулся с врагом, которого знал слишком хорошо и которого боялся. В груди мгновенно взрывается жгучая смесь печали и ярости — будто горло сжимается в тугой плен, от осознания того, что пока он где-то вдалеке терял время и думал, что всё под контролем, Аларик здесь, в этом самом углу, варит зелье смерти. Римус поворачивается к нему, на лице — тревога, в глазах — то, что можно назвать ненавистью ко всему, что дышит, — но в душе он отчётливо знает, что не было здесь вины самого Сэлвина.
[indent]Мерлин как ему хотелось помочь.
[indent]— Пожалуйста, поговори со мной, — ступая по пыльному полу, он, не переживая о брюках, роняет себя рядом, осторожно перехватывая его пальцы своими, сжимая ладошку, — Аларик, — зовёт он его по имени вновь, слыша, как молодой человек пытается избавить Римуса от своих мыслей.
[indent]Его тело будто обдаёт ледяной волной — не от холода комнаты, а от осознания, что это не про Люпина. Это — про Аларика. Про того, кто сидит перед ним, и чей голос дрожит, будто он балансирует на грани пропасти, которую Римус даже не может до конца представить. В голове всплывает жёсткое, почти горькое понимание: он правда хотел сделать это. Оказался подавленным настолько, что цена заглушенных мыслей — смерть.
[indent]Он понимает, что перед ним — не просто Аларик, не его любовь и лучший друг, а человек, который стоит на краю, пытаясь хоть на секунду заглушить свой ад. И в этой тишине, где даже котёл в Выручай-комнате кажется символом зловещего приготовления, Римус понимает: как никогда, ему нужно быть рядом с ним сейчас.
[indent]— Я здесь, с тобой, — говорит он совсем тихо, когда чувствует, что горло сжимает комок, и он знает, что пока что молчание — единственное, что он может дать, чтобы не сломать и без того хрупкий мир Аларика. И Римус слушает.
[indent]Он не перебивает. Не дёргается. Только пальцы Римуса, сжавшие ладонь Аларика, замирают, когда тот отстраняется, закрывая лицо, и на секунду Люпин теряет это прикосновение — якорь, который помогал ему не утонуть вместе с ним. Но он не отступает. Наоборот — склоняется чуть ближе, будто телом пытается заполнить прореху, которую не в силах залатать словами, осторожно касаясь его плеча ладонью.
[indent]Лицо не выдаёт паники, но челюсть Римуса подрагивает, и он прикусывает внутреннюю сторону щеки — так сильно, что ненароком морщится от резкого вкуса железа — чтобы не дернуться вперёд, не схватить его крепче, не вцепиться, как будто от этого зависела бы его жизнь. В его груди — нескончаемая буря. Слова Аларика режут не просто по сердцу, они будто расшвыривают кости.
[indent]«Я должен был утонуть».
[indent]И Римус хочет закричать — прямо в пустоту, в потолок, в этот проклятый замок, который был свидетелем слишком многих детских трагедий. Хочет кричать, потому что всё, что говорит Аларик, — не просто боль. Это приговор. Себе. От того, кто дал ему свою дружбу на протяжении стольких лет и научил его любить. Тот, кто вдохнул в него жизнь. Кто показал, что он может быть важным, нужным, любимым. Как же он может считать себя ошибкой? Как может так говорить, в то время как именно он — причина, по которой Римус чувствует себя живым?
[indent]Его плечи едва заметно дрожат.
[indent]Он бы отдал что угодно, чтобы забрать у Аларика эту память, эти слова, эти выводы.
[indent]Как можно говорить: «меня не должно было быть», — если каждое «быть» рядом с ним — единственное, что делает смысл?
[indent]Всё внутри выворачивается. Пламя гнева — дикое, всепоглощающее, острое, точно лезвие: оно режет по живому. Он зол на этот мир, на его механизмы, в которых чувствительные и не заслуживающие боли оказываются в пекле. Он чувствует себя, как беспомощный зритель, прозревший от того, что скрывалось под толщей воды, на поле, где падает лучший из летчиков, а у него в руках — только бумажный стакан.
[indent]Зол на себя, за то, что не нашёл этих слов раньше. Не спас. Не разобрался.
[indent]И пусть Аларик шепчет последнее прежде, чем замолкнуть, сердце Римуса трескается. Как хруст инея под ногами в утренней траве. Почти не слышно, но невероятно болезненно.
[indent]Он смотрит на него — и не может понять, как тот сам не видит, насколько он настоящий. Насколько хорош даже в этом молчаливом изнеможении. Не испуганный и сломанный — а живой, до самой глубины. Даже его молчание. Даже то, как он отводит взгляд — словно защищая в себе то единственное, что ещё не разрушено, не готовый делиться из необходимости спасти всех вокруг. Он — будто огонь, которому не хватает кислорода, но он всё равно светится. Тускло, но ярче, чем всё остальное вокруг. И Римус видит не разбитого человека — а того, чья сила в том, что он до сих пор здесь.
[indent]Такого человека ему хочется защищать. Снова и снова. От каждого слова, способного ранить. От воспоминаний, что жгут изнутри. От мира, что так часто ошибается в том, кого считает уязвимым. Хочется быть рядом — не ради жалости, а потому что невозможно иначе. Потому что если кто и заслуживает любви, мягкой и терпеливой, долговечной — то это он. Ради этого взгляда, что всё ещё жив в его глазах. Ради каждой секунды, где он дышит, несмотря ни на что. Ради него Римус бы сделал всё. Забрал бы боль, если бы мог. Разбил бы в прах эту вину, которая давит на его плечи. Поставил бы между ним и миром целую армию — если бы это сохранило его счастье.
[indent]Он делает единственное, что может: садится ближе. Кладёт руки на его ладони, словно бы собирая их обратно. Закрывает их своими — бережно, с какой-то почти церемониальной осторожностью. Как будто держит что-то священное. А может быть, так и есть.
[indent]— Аларик, — выдыхает он, говорит его имя — так, как оно звучит в его сердце и мягко касается его плеча, несколько раз проведя ладонью вверх и вниз.
[indent]Слова роятся в голове — острые, бесполезные, не те. Он не знает, с чего начать, не уверен, сможет ли сказать это правильно, чтобы не разбить юношу ещё сильнее. Чтобы донести, чтобы быть услышанным. Его сердце стучит громче разума, и на короткий миг он пугается — а вдруг всё, что он чувствует, не найдет пути к Аларику, утонет в этом мраке, не пробьётся сквозь ту броню, которую тот вырастил болью и виной? Но он всё равно тянется к нему взглядом — в поиске хотя бы маленькой прорези, через которую можно передать тепло.
[indent]Он не может не попробовать.
[indent]— Ты не должен был лежать там. И она — не должна. И никто не должен, — голос его тихий, но будто набирает силу с каждой фразой, — Но это не из-за тебя. Не ты натравил на неё этот мир. Это не ты, и ты сам сказал мне это прежде — это их жестокость. Их бездушие. Их страх. Не ты.
[indent]Римус смотрит в эти глаза, красноватые от слёз, осторожно тянется к его щеке ладонью, пытаясь смазано убрать его слезы, будто вместе с этим хочет вытянуть боль, чтобы оставить её на себе.
[indent]— Если бы всё зависело только от нас, в этом мире не было бы чудовищ, боли, не было бы страха и смерти, которая выбирает не по справедливости. Но, Аларик… — он глотает воздух, будто того не хватает; он знает, что не вправе даже говорить о каких-то вещах, о которых не знает и только может додумать, — Пенелопа погибла не потому, что ты ошибся. А потому что в лесу были оборотни. Мелисса увидела твои воспоминания не потому, что ты раскололся, а потому что её сила вдруг дала ей слишком много. Эммори… Как ты можешь винить себя в том, что случилось, когда ты был совсем ребёнком, без опыта и понимания, как работает мир? Я? Аларик, молю тебя, нас пытали бы с твоей палочкой или без. Это всё — случайности. Я понимаю, что жестокие, страшные, чудовищные, но это не ты.
[indent]Когда Римус произносит вслух последние слова, в глубине души он в первую очередь думает о себе, отчего он ненамеренно прикусывает губу. Он чувствует себя тем самым страшным чудовищем из страшных сказок, которым его привыкли пугать и каким он сам порой себя ощущает.
[indent]— Если бы ты был проклятием, я бы не сидел здесь. Не держался за каждую минуту рядом с тобой, как за глоток воздуха. Я знаю, что значит бояться самого себя. Я знаю, что значит просыпаться с мыслью, что ты опасен, что ты не должен существовать, — он вспоминает полнолуние, когда Аларик последовал своему любопытству, когда в нём выл зверь, и шёпотом добавляет: — Я мог убить тебя в ту ночь. Думал, что убью Снейпа, и ещё стольких по чистой случайности… И до сих пор знаю, что могу отравить жизни даже являясь собой, человеком. Я живу с этим каждый день, и когда я остаюсь один, я считаю себя монстром. Но ты выбрал меня. Ты показал, где светло, доказывал мне это снова и снова. И я с тобой. А значит, я что-то большее, чем чудовищное проклятие, — Люпин перехватывает его щеку своей ладонью, пытаясь найти его взгляд своим. Он дышит неровно.
[indent]— Если ты — причина боли, то почему тогда именно ты всегда её лечишь? Как ты не видишь этого?
[indent]Он склоняет голову ближе, чтобы Аларик точно услышал:
[indent]— Я боюсь только одного, — говорит он чуть тише, почти как бы сам себе, — что ты действительно веришь, будто должен был утонуть. Но ты не должен. Ни тогда, ни сейчас, — его голос дрогнул, и в этот момент Римус почувствовал всю ту боль, которую несёт эта мысль. Он представил, как всё могло бы быть, если бы Аларик действительно исчез навсегда — и тонкая слеза медленно скатывается по его щеке. Мир вокруг словно сжимается до одной точки, где свет — это Аларик, и Римус боится, что этот свет действительно мог погаснуть навсегда.
[indent]— Ты живёшь — и это значит гораздо больше, чем кажется, вокруг тебя — люди, которые верили и верят в тебя. Которые были рядом, которые будут рядом. Которые любят тебя таким, какой ты есть — со всеми ранами, страхами и сомнениями. И я правда верю, что в этом и есть шанс на что-то новое, подвластное только тебе, Аларик.
[indent]Его взгляд смягчается, когда его голос затихает, в груди разгорается тихая надежда — может, он и не всегда сможет подобрать нужные слова или понять, как поддержать лучше всего, но он точно не отступит. Он будет рядом, снова и снова пытаясь дотянуться до него, не оставит одного в этой тьме, даже если порой будет казаться, что всё бессмысленно.
[indent]Аларик заслужил всех звёзд с неба в этом мире, став для Римуса одной из них.

Подпись автора

I love the way he say my name

means so much more
             means all the same

[indent]Римусу всегда хотелось давать больше, чем он сам когда-либо получал. Больше тепла, больше защиты, больше слов, которые мог бы услышать когда-то, если бы рядом был кто-то способный их сказать. Он рвался вперёд, дрался за друзей, лгал ради них, молчал тогда, когда правду было бы сказать легче всего. Он шёл обходными тропами, делал гадости чужими руками, потому что разговор — настоящий, прямой, честный — всегда был для него самой пугающей вершиной.
[indent]И всё же даже в этих словах — в самых правильных, осторожных, выстраданных — он чувствует себя беспомощным. Потому что слишком многое в жизни ему дали другие: Джеймс — с его неистовой верой и готовностью бросаться в самую глупую авантюру. Лили — с добротой, которая лечила лучше любого зелья. Сириус — с яростью, с преданностью, с огнём, что пылал даже в темноте. Питер — с тихим, тёплым постоянством, с тем редким вниманием, которое замечает не то, что сказано вслух, а то, что спрятано между строк. Они спасали его раз за разом, поднимали с колен, держали за руку, когда он сам не верил, что достоин быть человеком. А он? Он всегда ощущал, что даёт слишком мало. Что не может вернуть им столько же.
[indent]И только с Алариком всё было иначе. Потому что Аларик не спасал его — он принимал его. Молчаливо, упорно, иногда со злостью, но всегда — по-настоящему. Все эти года Аларик давал ему силу не только словом, а уже фактом своего присутствия. Взглядом, которым встречал его даже в самые тяжёлые дни. Спорящим тоном, в котором была не злоба, а желание понять. Своим доверием, которое он не бросал напоказ, но которое Римус чувствовал каждым нервом, каждым шагом рядом. Аларик дал ему так много, что, оглядевшись, Римус понимал: ни Мародеры, ни его подруги, никто из них не влиял на него так, как влиял самый упрямый, самый дорогой и любимый слизеринец с пронзительно-зелёными глазами, с ранами на теле и в сердце, но с тем неуловимым светом, который всё ещё не потух.
[indent]И сейчас, когда смотрит на него, Римус чувствует: ему снова не хватает всех тех слов, которые казалось бы, могли что-нибудь изменить. Как будто всё, что он может — это сидеть рядом и надеяться, что его голос пробьётся сквозь то, что навалилось на Аларика.
[indent]Зато чего в нём не убывает, так агрессии — немой, обжигающей горло, на всех, кто смотрел мимо. На тех, кто делал вид, что не видит, как Аларик тонет. На тех, кто не услышал, не подал руки, вынуждая его сесть на пол в Выручай-Комнате, варя для себя зелье, способное оставить их всех без существования Сэлвина в этом мире.
[indent]Как же чертовски Римус злился на себя.
[indent]Он ведь оказался среди них. Имея больше времени, больше доброты, больше ясности своего взгляда, возможно, он мог бы что-то сделать и изменить. И сколько бы он не хотел рвать и метать, врезать собственному отражению в зеркале, едва ли в этом был какой-то толк. И легче от этого тоже не становилось. Ярость и ненависть к себе не лечила, не отматывала назад время, не говорила за него нужные слова. Она просто горела внутри, а он — удерживал её. Ему только и остаётся, что прижимать к горлу ядовитое ощущение, будто бы он мог его действительно заглушить.
[indent]От этого он подбирает слова осторожно, с болью, но точно, будто вручает их изнутри. И то, как Аларик слушает — молча, не перебивая, не отстраняясь, не отводя взгляда — уже кажется чем-то невозможным. Хотя почему он удивляется — он сам не понимает. Как если бы за долгое время Римуса услышали, но ведь его и не переставали слушать; Люпин хмыкает себе под нос: его не просто вытерпели, не просто вежливо кивнули, не закрылись в себе, а впустили.
[indent]А потом — этот вдох и Люпин вновь отвлекается от своих мыслей, полностью фокусируясь на юноше напротив. Медленный, тяжёлый, как будто из самого сердца. Ладони. Трепетные, неловкие, осторожные — и такие родные, что Римус застывает, не в силах пошевелиться, будто любое движение спугнёт это странное чудо: Аларика, который вдруг — здесь, тянущийся к нему сквозь всё. Каждое слово — как ещё одна ниточка, которой Сэлвин аккуратно, почти извиняющимся жестом стягивает трещины между ними.
[indent]Римус даже не сразу понимает, что выдохнул. И только когда Аларик сжимает его руку, он сдавленно хрипит в ответ:
[indent]— Я знаю, — а потом ещё тише, — Я правда понимаю, Аларик, и ни в чём тебя не виню, — потому что последнее, что ему хочется — это чтобы волшебник чувствовал себя плохо за волнение за него же.
[indent]Это ведь не так должно работать.
[indent]Как не должно теперь работать и желание Сэлвина исправить всё в очередной раз в одиночку. Или не это он только что ему сказал? «Я что-нибудь придумаю». Римус чувствует, как в груди что-то болезненно дёргается. Старый, знакомый и для самого Люпина механизм. Вывод, который нужно найти или собрать из осколков, но главное, что сделать это самому. Римус вздыхает и качает головой так же, как когда качнул головой на его чувство вины за узнанный секрет его ликантропии. Быть слабым — опасно, а просить — значит подставиться?
[indent]— Нет уж, Сэлвин, — говорит он, спокойно, даже мягко, но так, будто не допускает возможности возражения, — Мы что-нибудь придумаем. — Римус сжимает его руку с той ясностью, которая не оставляет пространства для сомнений, осторожно дёргая уголками губ. Он не знает, получится ли у них, когда и как, но ему так хочется донести до него простое осознание: для его счастья, для его лучшей жизни, Люпин был готов сделать что угодно. В любом варианте.
[indent]От того ему становится немного забавным, насколько просто на деле звучит просьба волшебника. Там, где гриффиндорец готов броситься за него на амбразуру, его просят просто побыть рядом, чтобы переночевать, потому что голова слишком громко гудит. Ему не кажется это предложение странным — если бы у него было чуть больше времени, он бы, наверное, подумал о том же. Или ему просто хочется верить в то, что он способен исполнить свои обязанности в качестве парня лучше, чем никак?
[indent]Сразу после этого его охватывает смущение. Вот он сейчас — сломанный, растерянный, с мыслями, которые будто закутаны в туман этого дурацкого полнолуния, что переполняет его разум не теми чувствами, которыми бы он хотел. Ещё буквально несколько дней назад он держался за яркие картинки из прошлого — воспоминаний их близости, светящихся из темноты, того тепла, на которое он был способен. Сегодня? Он задаётся вопросом, хватит ли у него сил дать Аларику ту поддержку, которая ему действительно нужна. Он не уверен. В этом состоянии он слишком уязвим, чтобы быть той опорой, на которую можно положиться.
[indent]— Конечно, давай, — он кивает головой, обрывая его любые попытки донести до него логику его просьбы своим согласием, — между прочим, случившимся и без «это только предположение», — И совсем это не нелепо, — с едва заметным укором смотрит на него Римус.
[indent]Где-то глубоко внутри возникает тихая надежда: возможно, не нужно ничего больше, кроме как просто лежать рядом, давать возможность выдохнуть и закрыть глаза. С каких пор они, как подростки, должны вообще знать, как решать такие проблемы? Ведь иногда именно такое молчаливое присутствие — самая настоящая поддержка, крепкая и надёжная, несмотря на всю свою простоту. По крайней мере, для себя ведь Люпин чаще всего просил именно такую, — просто его друзья пытались прыгнуть выше забора, но это другое — и как будто бы, нужно давать себе шанс в том, чтобы следовать такому же пути.
[indent]Он негромко, с едва заметным недовольством на себя же, вздыхает: может быть и ему станет лучше того, чтобы оставить гостиную на сегодняшнюю ночь в покое. Едва ли он хорошо вёл себя со своими близкими адекватно, и пусть ребята давно уже привыкли, Римусу не нравилось быть таким.
[indent]Волшебник не сидит на полу дольше необходимого, поднимаясь за Алариком следом, вложив ладонь в его. С лишнюю долю секунды он смотрит на него, коротко прищурившись, оглядывая его с ног до головы. Он просидел здесь весь день — сам сказал — и при этом, судя по кругам под глазами, не спал уже много часов.
[indent]— Аларик, когда ты ел? — пусть он смотрит на него вопрошающе, Люпин знает, что ответ ему точно не понравится, — Что ж, — поджимая губы и заметно вздыхая, юноша прикрывает глаза, взбивая свои волосы пальцами, — Тогда нам точно нужно успеть на ужин, — и только следом замечает, вернув на него взгляд, что Аларик смотрит на него. Сначала Римус неловко и сбито улыбается, чувствуя затягивающуюся в груди тревогу, бегая взглядом по точеным чертам лица. Где-то на краю сознания проносится раздражённая, чуть язвительная мысль — как будто именно сейчас было необходимо, чтобы Аларик выглядел особенно хорошо, когда ему хочется осудить его за истощение, словно нарочно, чтобы сильнее било по нервам. А потом он оказывается замкнутым в объятие, и Римус замирает, прежде чем стянуть и свои руки за его спиной.
[indent]Тепло. Оно наполняет его, не требуя доказательств, слов, героизма; проникает в самые тихие, самые усталые и раздраженные уголки, туда, где он уже и не надеялся никого впустить. Аларик держит его крепко, будто знает, как удержать те трещины, которые Римус так давно считал уже необратимыми. Никогда бы он не поверил, что они найдут друг друга вот так. Это кажется почти невозможным. И, может быть, они совсем недавно решили быть вместе — формально будто ещё пробуют на ощупь — но уже сейчас Люпин чувствует, что это больше, чем можно измерить временем. Что-то цельное, выстраданное и очень важное. Он бы сберёг это. Он будет.
[indent]Если что и стоит сохранить в этом мире — так это то, как Аларик умеет возвращать его к себе самому.
[indent]— Повезло тебе или нет, но тебе от меня так легко не отделаться, — хмыкнув, волшебник отвечает ему так же тихо, осторожно прижимаясь щекой к его голове, чтобы найти его висок, и целует его — коротко, точно, — прежде чем вернуться в прежнее положение. — Я всегда буду тебя находить, — добавляет он чуть тише, почти шёпотом, и теперь уже не отводит взгляда прежде, чем тот делает от него шаг к столу. Ненамеренно он подходит и сам ближе, морщась от резкого запаха, к которому, казалось бы должен был уже привыкнуть, находясь здесь, но теперь тот ещё больше вызывал у него тошнотворное чувство.
[indent]Римус смотрит на зелье, моргая, будто не может до конца сфокусировать зрение, и ощущение, что его укачивает, начинает расползаться по позвоночнику.
[indent]То, что он сказал прозвучало так естественно, искренне. Верно. Но разве он может быть в этом уверен?
[indent]Что, если в нужный момент его слух подведёт и он не услышит шагов в темноте, не различит дыхания за стенкой? Что, если нюх подведёт, а воздух окажется слишком густым, пропитанным чужими страхами, чтобы найти тот, который он узнаёт с полувдоха? А что, если Аларик сам — не специально, конечно — сделает что-нибудь, что отдалит их, отрежет путь? И Люпин, каким бы внимательным не старался быть, не поймёт, не дойдёт, не дотянется. Вдруг он вообще окажется не тем, кто способен удержать. Вдруг не сможет.
[indent]Римус дёргается, когда слышит его просьбу и чувствует, как даже ресницы словно становятся тяжелее.
[indent]— Что?.. — вырывается слишком резко, прежде чем он успевает смягчить голос. Он хочет предложить оставить её в Выручай-Комнате, — пусть та сама решит, что с этим делать дальше — однако позволяет волшебнику объясниться, а самому — поверить в его слова. В конце концов, в его словах — львиная доля правды, и Римусу не нужно спрашивать себя дважды, насколько действительно сложно сварить зелье такого уровня. Сложно. И как будто бы если Сэлвин справился с ним — а он видит, что справился — глупо избавляться от него здесь. Люпин ещё какое-то время борется со своими мыслями, кивая головой следом: — Хорошо, — и делая шаг к колбам, старается вернуть своим ладоням крепкость. Он смотрит на Аларика пристально, будто пытается угадать: есть ли что-то ещё, что он должен понять. Что он мог пропустить. Что будет потом, но вслух произносит только: — Я помогу.
[indent]Тонкое стекло дрожит между пальцами, когда он наклоняет его под нужным углом, следя, чтобы не пролить ни капли. Запах зелья — густой, приторный, в нём есть что-то засасывающе сладкое и одновременно тошнотворное, как если бы смерть решила прикинуться чем-то привлекательным. Римус чувствует его слишком ясно. Словно ноздри разрывает тлеющим ладаном, в котором прячется что-то глубже, чем просто зелье — будто само напоминание, что всё на свете может закончиться внезапно.
[indent]Он морщится, когда одна из колб чуть не выскальзывает у него из рук. Пальцы подрагивают, и приходится остановиться, выровнять дыхание, облокотиться на край стола. Раздражение расползается по нервам — не на Аларика, нет, а на себя. Он сжимает зубы, пока не отступает пульс, и только тогда возвращается к делу, медленно, точно.
[indent]А мысли — уже не слушаются. Он вспоминает как Сэлвин упоминает, что хотел бы оказаться в его голове, морщась от этого только сильнее. Забавно, конечно, как ему важно знать, что происходит в голове у парня, но сам не позволяет никому заглянуть в самого себя. Ни тогда, ни сейчас. Он привык держать всё внутри — тревоги, сомнения, изъяны. Не объяснять, не распахивать — даже ради Аларика.
[indent]А ведь он видел только что, к чему приводит это молчание. Аларик тоже не дал ему подсмотреть. Не сказал. И вот он стоит теперь, пытаясь не расплескать по пальцам смерть, и думает, как легко было бы потерять — и его, и всё, что между ними.
[indent]Он знает, что не хочет, чтобы его листали как открытую книгу — никогда не хотел. Но, может, стоит хотя бы попытаться не быть тем талмудом, которую заперли в ящик и забыли. Иначе — снова окажутся в шаге от чего-то необратимого, думая, что молчание — это забота.
[indent]А это просто путь к одиночеству, только вдвоём.
[indent]— Предлагаю спуститься поужинать, — наблюдая за финальными сборами Сэлвина, лишь украдкой смотря на убегающие в сумку предметы, о которых он так и не позволяет себе спросить в моменте, он двигается в сторону выхода, — Захватить вещи из гостиных, и затем... — Люпин оборачивается назад, стоит дверям их временного убежища, который никогда не появиться на картах, исчезнуть, — возможно, обратиться за помощью к Комнате вновь?
[indent]Римус предполагает, что такая просьба может показаться детской и, возможно, недостаточно важной для одного из самых секретных помещений Хогвартса, однако, разве они что-то потеряют, если попробуют? И он так думает. В худшем случае они просто направятся в один из своих укромных уголков, сделав его уютным на одну ночь. Палочки ведь у них никто не отбирал, как и таланты к трансфигурации.
[indent]Ему едва хватает времени выдохнуть после тревожной, но почти умиротворяющей прогулки, прежде чем гул шагов опережает голос. Он оборачивается не сразу — сначала замечает, как Сэлвин напрягается рядом, точно вбросом энергии, — и только потом распознаёт знакомый силуэт и чувствует лёгкий шлейф её духов. В ту же секунду звук каблуков вспарывает воздух, как хлыст. Мелисса. Гром среди едва натянутой тишины.
[indent]Вот что он забыл сделать.
[indent]Римус отступает на шаг — ни от неё, ни от Аларика, а скорее от всей сцены в целом, оттого, как внезапно она нависает над ними, не оставляя выхода. Глаза его чуть прищурены, спина прямая, но руки остаются в карманах — он не вмешивается.
Он не понимает, о чём речь, не знает, что за «оно», не в курсе, что именно ищет Трэверс и судя по всему, не только он, поэтому его только и остаётся, что внимательно и молчаливо наблюдать за девушкой и её действиями.
[indent]Когда её ладони врезаются в грудь Сэлвина, он вздрагивает, не сдерживаясь от того, чтобы нахмурить брови и сжать за руки в карманах брюк. Слова сыплются, сливаются в резкую, разорванную по краям ткань диалога — не для посторонних. Всё, что в них есть, — слишком наэлектризовано, чтобы вставлять туда даже полслова. И всё же...
[indent]На осколки колбы он реагирует не глазами, а телом: напряжением плеч, порывом вдоха, что замирает на полпути. Резкий звук и не менее острый запах сразу же вдаряет в нос, вынуждая его сначала сделать полшага к растекающейся жидкости с ругательством, сорванным с языка, но следом замереть и с удивлённым взглядом посмотреть на Аларика. И пока каждое «почему» звучит словно колотушка по рёбрам, он непонимающе пытается догнать мысль и убедить себя в том, что забывчивость Сэлвина — это реальность, а не попытка скрыть от Римуса такую маленькую, но важную крупицу правды.
[indent]Трэверс покидает их компанию, оставляя больше вопросов, чем ответов. Ещё с мгновение он смотрит ей в спину и тогда он наконец что-то делает: на вдохе, будто разминая застрявшее в горле раздражение, достаёт руку из кармана и проводит ею по затылку, взбивая кудри, будто стряхивая капли дождя, которых не было. Лицо у него толком и не меняется — как и всегда, когда он удерживает себя на грани того, чтобы не сказать лишнего.
[indent]Он смотрит на собирающееся стекло и испаряющуюся без следов жидкость под негромкий голос Сэлвина, и не сразу осознаёт, что продолжает сжимать кулак в кармане — до боли в фалангах, до лёгкой судороги в пальцах. «Забыл». Ладно. Он повторяет это про себя, как заклинание, пытаясь вложить в слово веру, а не сомнение. Забыл. Не прятал. Не утаивал. Не держал про запас, как последний путь к… куда именно, Римус даже не хочет думать. Но слова Мелиссы, адресованные не ему, звучат в голове Люпина отчётливее, чем следовало бы.
[indent]Как же хорошо она его знает. Даже зелье нашла, не спрашивая. Даже ведь имя для него использует особенное обычно. А Римус чувствует себя не лучше, чем гость в пространстве, где они вдвоём дышат на равных. Конечно, она рядом, как всегда — та, кто всё знает, всё чувствует, всё слышит первой, с этим своим голосом «мне плевать, слушайте меня» и взглядом, которому доверяют без оглядки. И вот этот момент — как укус: мимолётный и стыдливый, где Римус чувствует не просто ревность, а дурное раздражение на пустом месте и он сам себя резко обрывает, почти физически, как хлыстом по нерву.
[indent]Нет. Не туда. Не так. Не сейчас. Воздух на вдохе — холодный, резкий, будто обжигает. Он смотрит на спину Аларика. И ему становится страшно от того, что он не всегда видит, что тот прячет.
[indent]Когда шаги Мелиссы удаляются, и тишина после неё кажется слишком громкой, он равняется с ним и всё же оборачивается к Аларику лицом. Смотрит на него в упор — пристально, долго, без осуждения. Скорее с тем тихим, усталым вниманием, которое появляется, когда хочется задать вопрос, но язык отказывается шевелиться. А затем и вовсе всё смещается на другое: мысль про друзей, готовых сорваться на него с кулаками, как если бы тот заслужил всего этого вынуждает Люпина вздёрнуть брови вверх.
[indent]Словно всё это — снова только его вина. Словно все вокруг готовы выстроиться в очередь с упрёками. Он чувствует, как шея начинает гореть, а сердце отчётливо делает несколько громких стуков: Римус знает, как легко всё это может оказаться правдой, как и то, что Аларик снова встречает возможный удар в одиночку, в гордом молчании, а он, Римус, опять будто стоит в стороне.
[indent]— Знаешь что? Пошли они к чёрту, — выплёвывая и дёргаясь к нему, он хватает ладонь Аларика своей и делает шаг прочь, — Конечно. Идеальный злодей — это ты. Как всегда. Чудовищно, блядь, исчез, всех заставил понервничать… сжечь на костре, — Римус говорит быстро, чуть сбивчиво, словно спотыкаясь о собственное раздражение. — Давайте уже, устроим суд, вынесем приговор — нахер думать, что человеку может быть херово. — замечает он чуть громче, чем хотел бы, одёргивая манжеты на своей рубашке вверх, воюя с пуговицами, наконец, добавляет: — Если кому-то так не терпится винить, пусть сперва ко мне подойдут. Я ведь никому не сказал, где ты.
[indent]Он резко умолкает, на мгновение замедляясь. Почему он снова злится? Как будто ударил не тех и не за то. Пальцы свободной руки сминают край манжета, будто бы в нём можно спрятать обиду, напряжение, страх, что снова ошибся — и снова не так. Римус тяжело выдыхает, проводит ладонью по лицу и, задержав её на переносице, чуть сдавленно добавляет:
[indent]— Прости. Вырвалось, — прикусив губу, он смотрит прямо, кивая вперёд и в уже более спокойной манере спрашивает, — Как ты думаешь, теперь, когда Трэверс отправила письмо семье, что твои родители сделают с этим?
[indent]Когда они добираются до Большого зала, там, к счастью, оказывается почти пусто. За несколькими столами вполголоса переговариваются старосты, пара преподавателей и первокурсники, лениво доедающие запеканку. Римус незаметно выдыхает: меньше взглядов — меньше шепотов и сплетен. Он ловко собирает еду на тарелку, усаживаясь с ним рядом и поглощает всё практически не жуя. Несколько сладких булочек оказывается завёрнутыми в салфетку перед уходом и, бросая тёплый взгляд на Аларика, он спрашивает, чуть склоняет голову:
[indent]— Пойдём за вещами вместе? Сначала к тебе, потом — ко мне, — негромко, будто в предложении больше смысла, чем просто маршрут.
[indent]Они выходят из зала, и он коротко рассказывает, что понимает, почему не нашёл никого из друзей в зале. С выходных Джеймс заставил всех сесть за книги, как в последний путь: Лили, по его словам, не принимала больше цветы и шутки, если на столе рядом не лежали учебники. Так что теперь Поттер старался изо всех сил — настолько, что заставил и остальных не тупить, хотя бы по вечерам.
[indent]Сначала они добираются до подземелий. У слизеринской он не заходит внутрь, облокачивается о каменную стену, медленно дыша, вглядываясь в тени коридора и сдвигается с мёртвой точки только тогда, когда волшебник вновь появляется в проёме. Неудивительно, что его нашла Алиса: он бы тоже его нашёл на её месте. Когда же они начинают подподниматься в башни, и где-то между третьим и четвёртым пролетом Римус останавливается, упирается рукой в перила, бурчит с тяжёлым вдохом:
[indent]— Хоть бы эскалатор, Мерлина ради. — окидывая взглядом Сэлвина, он закатывает глаза, хмыкая себе под нос прежде, чем сдвинуться вновь.
[indent]В башне Гриффиндора всё действительно оказывается проще, чем он ожидал: Мародёры и их подруги, наклонённые над свитками, поднимают головы, но, увидев выражение его лица, сдерживают вопросы. Римус бросает короткое объяснение — поверхностное, но достаточно убедительное, — и, на удивление, никто не шутит. Ни про прогулки при луне, ни про Сэлвина. Даже подмигивания не случается. Так или иначе, какова бы ни была причина: взросление, знание самого Люпина или даже обида на него, он с благодарностью собирает несколько вещей. Уже почти направляясь к выходу, он вдруг замирает, словно что-то внутри дёргает его за рукав, — и возвращается к кровати, дёргает край рубашки, а следом — надевает пижаму, стоя спиной к комнате, аккуратно натягивая свитер сверху и стараясь не встречаться взглядом с зеркалом у стены.
[indent]Он всё ещё не умеет быть с этими шрамами на теле открыто. Всё ещё ощущает собственную кожу как нечто выданное по ошибке — тем более, когда сделал это с собой сам — и потому не торопит себя, чтобы его показывать. Проверяя, всё ли взял, он наконец кивает сам себе и уже через пару минут снова встречает Аларика, со смешком на губах пожимая ему плечами: пижамная вечеринка у них или какая?
[indent]Люпин никогда не перестанет удивляться тому, каким разным может быть Хогвартс и сколько тайн он на самом деле в себе хранил. Даже сейчас, держась ладошки Аларика и закрывая глаза прежде, чем шагнуть в Выручай-Комнату, он совсем не знает чего ждать. Тогда внутри было просторно, почти нарочно — слишком: старое кресло, пошарпанный стол, пыль, лежащая на подлокотниках, и воздух, в котором, казалось, не дышали годами. Тогда казалось, что Комната сама ещё не решила, имеет ли право быть тёплой — словно всё в ней напоминало о том, что те, кто приходят сюда, делают это от безысходности.
[indent]Сейчас же она другая. Меньше. Уютнее. Вместо пустоты — будто бы форт из подушек и одеял: невысокие стены, мягкие, округлые формы, никаких острых углов. Ткань — тёплая, будто греет не только кожу, но и мысли. Воздух — чуть плотнее, насыщен спокойствием, будто глушит любую тревогу прежде, чем та успеет родиться. Свет — рассеянный, без источника, похожий на дыхание костра, закрытого ладонями. Повсюду расписные подушки, в тонких узорах которых можно разглядеть полузабытые сны. Здесь нет мебели — не считая запрятанного умывальника, что вынуждает Римуса только громче усмехнуться — только мягкие поверхности, ведь Комната и сама знала, что им нужно.
[indent]Тишина, которая накрывает их за закрытой дверью, не пугает. В ней, наконец, можно дышать.
[indent]— Что ж, — выдыхает Римус, с непроизвольной улыбкой оглядываясь по сторонам, будто увидел тайный проход в сказку. — Зачем мы жили в своих гостиных все семь лет? — и делая первый шаг, тянет его следом. Он усаживается, немного неуклюже — усталость берёт своё, — но с таким выражением на лице, будто всё происходящее, каким бы странным ни было, кажется ему правильным. Даже необходимым. Он машет рукой куда-то вглубь подушечного царства и, усмехнувшись, добавляет:
[indent]— Наверное, если бы я знал, что такое бывает, я бы сюда переехал ещё на первом курсе, — Римус откидывается назад, нащупывая под головой что-то мягкое и уютное, — в итоге оказывается почти полулёжа, с взъерошенными волосами и помятым, но честным выражением лица. В глазах — тёплый свет, не от свечей, а от того, как внутри понемногу становится тише. — Хотя… тогда это была бы просто комната с подушками. А сейчас — почти что дом.
[indent]Он никогда особо не задумывался, что для него — дом. Родительский исчез в памяти задолго до того, как успел стать чем-то настоящим: тёплым, узнаваемым, своим. Приют был чем угодно, но не этим — чужим местом, из которого хотелось только выбраться. Хогвартс стал близким: как крепость, как привычка, как ритуал, к которому привязываешься, не замечая. И всё равно в нём всегда было немного... общежития. Переходного пункта. В спальнях Поттеров было иначе — тёплые носки, запах пряников, шумные разговоры с Флимонтом и мягкая улыбка Юфимии. И он думал, может, вот это и есть приближение к понятию дома.
[indent]Но потом он смотрит на Аларика и вдруг, без опаски, позволяет себе улыбнуться. Наверное, дом — это вот так. Это когда хочется остаться. Или хотя бы верить, что можно. Что есть к кому возвращаться.
[indent]Тепло внутри чуть дрожит, отзывается чем-то, что не даёт забыть: «хочется залезть в твою голову…» — слова, которые должны были остаться в предыдущей версии комнаты, но, как и многое сказанное между делом, проросли глубже. Римус опускает взгляд, в пальцах перетирает угол пледа — механически, как будто ищет опору. Причиной. Аларик действительно сделал что-то, что потревожило сознание Люпина на чуть ли не неделю, однако после того, как они поговорили, он едва ли возвращался к этой мысли как к какому-либо предательству. Он и сам не знал почему, но это никогда его больше не беспокоило.
[indent]Он не знает, простил ли себе ту часть, где сам был поводом — это другой вопрос. Он смотрит на Сэлвина, снова отводит взгляд. Может, и стоит сказать.
[indent]Он глубоко вдыхает. Всё-таки, как с пластырем. Лучше сразу.
[indent]— То, что ты сказал мне, — начинает он издалека, — Ну, что хотел бы залезть в мою голову или что был причиной. Я никогда не рассказывал об этом, — Римус морщится, понимая, что обратной дороги у него уже точно не будет. — Это тоже было пару лет назад. Мародеры, кхм, Сириус… Он решил, что будет весело столкнуть Снейпа с моей ликантропией. Сказать ему, куда идти, чтобы увидеть. Чтобы напугать. Или доказать что-то: если ты помнишь, он вечно шырялся вокруг меня, и тогда драк было куда больше, чем сейчас, так что он хотел его проучить и защитить меня. Наверное. Я ещё не пил зелье, поэтому они знали, что я не могу себя контролировать и что это было опасно.
[indent]Он снова опускает взгляд, боясь встретиться с ним глазами, как если бы не договорив даже историю, всё равно увидел там то, что ему не хотелось бы.
[indent]— Джеймс его спас. В последний момент. Всё закончилось как бы... хорошо. Никто не пострадал. Может быть я, но совсем немного. Но я… — он сглатывает, — я никогда не чувствовал себя так. Меня не спрашивали. Меня сделали частью розыгрыша. Использовали как страшилку, понимаешь? Я стал — даже не кем-то. Просто: угрозой. Предметом. У Сириуса был выбор. А у меня нет, — он смотрит куда-то в сторону с той меланхоличностью, с которой с годами стал переживать этот момент снова и снова. Волшебник знает, что больше не держит зла ни на кого из них; в конце концов, Бродяга заслужил свои несколько месяцев тотального игнорирования со стороны Римуса и он действительно видел, насколько сильно тот старался исправить положение после, поняв, какую ошибку допустил. — Мы решили эту ситуацию очень давно и сейчас это то, что оставлено в прошлом, я не злюсь ни на кого из них.
[indent]Он оборачивается к Аларику — не с просьбой, не с упрёком. Просто с правдой.
[indent]— Когда ты говоришь мне, что был причиной... Аларик, я никогда не думал об этом всём, как о предательстве. Не с твоей стороны. Потому что в тот раз было именно оно. А в твоём — нет. И я…
[indent]Он неловко и смято улыбается, постаравшись всё же отвести взгляд от собственных рук к его лицу, с тем редким спокойствием, что приходит, когда из тебя выходит слишком давно запертая мысль.
[indent]— Я просто хотел, чтобы ты знал.
[indent]И, проговорив это, Римус позволяет себе замолчать, на секунду ощутив тишину. Та не давит, не пугает, не требует продолжения — она будто поддерживает, словно Комната отзывается на честность своим особым покоем. Он чувствует себя не легче, но ровнее. Как если бы, достав из ящика старое письмо, он наконец нашёл ему место, аккуратно сложил и положил обратно, уже не боясь, что однажды оно само вывалится.
[indent]Он не чувствует ни злости, — по крайней мере, не из-за рассказа — ни горечи — и очень не хочет, чтобы их почувствовал Аларик. Потому что смысл этой истории был вовсе не в упрёке и не в тени на его друзьях. Он не хочет, чтобы Сэлвин думал о Мародерах как о бездушных подростках, не способных понимать боль. Всё было иначе. Всё стало иначе.
[indent]Они изменились. И он сам тоже.
[indent]Римус несколько раз прокручивает браслет на своей руке. В конце концов, мораль была не о том, что кто-то поступил жестоко, а о том, что даже в самых доверительных отношениях может быть предательство — но и оно, если прожито, не становится концом. Его можно пережить. Сложить и оставить там, где ему и быть. В прошлом. И потому сейчас он хочет, чтобы Сэлвин не чувствовал себя виноватым перед ним тоже.
[indent]Было однако кое-что ещё, что волновало Люпина, отчего он морщит нос, смотря на Аларика осторожно и исподлобья:
[indent]— Я хотел спросить, но если ты не хочешь, ты можешь… не отвечать, — он медлит, подбирая слова, чтобы вопрос не звучал как давление, — Мелисса, она сказала что-то вроде «опять»? Как если бы вы уже проходили через нечто похожее. То, что случилось, оно напомнило ей… что-то?
[indent]Он говорит это почти шёпотом, делая это так, как если бы он и не требовал ответа вовсе. Он и не требовал: если захочет — расскажет. Римус не торопит, но внутренне словно делает шаг навстречу, как делают, подойдя к закрытой двери, к которой прежде боялись приблизиться.
[indent]Ведь на деле ещё было так много вещей, которые они друг о друге не знали.

Подпись автора

I love the way he say my name

means so much more
             means all the same

[indent]Он всегда видел это — как Аларик не воспринимает его злость за чистую монету. Будто сквозь колючие слова он сразу замечает, что там, глубже, совсем не та ярость, за которую её можно принять. Наверное, именно этого Римусу всегда не хватало — взглянуть на себя со стороны и поверить, что в нём никто не видит того чудовища, каким он сам иногда себя воображает.
[indent]Но вряд ли он когда-то сумеет сделать это полностью.
[indent]Даже сейчас, когда слышит просьбу не извиняться и видит, что Сэлвин не отстраняется после сказанного о нём и друзьях, горечь вины остаётся. Совестливая иголка, застрявший где-то посреди горла, вынуждающая его незаметно кивнуть и всё равно стыдливо отвести взгляд в сторону. Она не проглатывается легко, как бы ему того ни хотелось.
[indent]А верить Аларику ему всё равно хочется.
[indent]Он ведь всегда ему верил. И сейчас, когда страшная мысль о том, что родители Аларика могут, с подачи Мелиссы, предпринять что-то «во благо его здоровья» — так, как часто поступают родители нормальных детей, — обжигает его, он всё равно улавливает в словах волшебника ту самую уверенность, которой хочется прижаться, как к оберегу. «Всё будет в порядке» — мантра, которую ему самому хочется повторить вслух. Он пробует поставить себя на их место и соглашается: их приезд вряд ли удивил бы даже его самого. Да, он чаще сталкивался с матерью Аларика, чем с отцом, но оба они никогда не производили впечатления людей, которым безразлична судьба их детей.
[indent]Особенно теперь, после смерти одного из них.
[indent]— Если что, я буду рядом, — говорит он практически не думая, чтобы повторить эту же мысль в своей голове, и уже с более большей тревогой в голосе усмехнуться, добавляя: — Или по крайней мере так, чтобы ты об этом знал, — Люпин уже открывает рот, чтобы закончить мысль, но прикусывает язык раньше времени. Очередная волна вины — вдруг они подумают, что и он отчасти виноват в этом всём? Аларик ведь вернулся в школу не просто так, как и не без повода получил кричалку от своей матери и отработки от преподавателей. А какая константа была рядом с ним всё это время?
[indent]Действительно. Может, не стоит попадаться на глаза чете Сэлвинов в таком случае.
[indent]Он слишком хорошо знает, как по-разному родители могут держать своих детей в руках — от тех, кто словно с рождения окутан мягким, безусловным теплом, до тех, кто с каждым словом и взглядом лишь точит холод в сердце ребёнка. Сам он не мог похвастаться воспоминаниями, которые стоило бы выставить против этого — ощущения пятилетнего мальчишки стерлись, осели на дне памяти пыльным осадком. Он уже не был уверен, что смог бы вызвать в голове смех Хоуп, когда он, запутавшись в одеяле, пытался выскочить из-за дивана, чтобы напугать Лайелла; так же, как и его тяжёлый, но тёплый вздох, когда сын, впервые сумев оседлать метлу, врезался в ветки яблони, гордо цепляясь за палку, будто это была победа. Он хотел бы верить, что судьба его, как ребёнка, не была для них пустым местом.
[indent]Но слишком многое говорило об обратном. Отец, который, не сумев спасти сына, так и не справился с жизнью после этого. Мать, которая в итоге отказалась от него, исчезнув из его жизни навсегда. И он сам, сидящий здесь, с этим телом, этим проклятием и этой усталостью, как доказательство того, что где-то в цепочке решений и бездействия всё пошло под откос. Можно было бы списать это на трагическую случайность, но у Римуса уже не оставалось сил оправдывать то, что оправдывать не хотелось.
[indent]— А? Конечно, — он моргает, словно выныривая из собственных мыслей, и на секунду просто смотрит на него, будто пытается понять, за что именно волшебник его благодарит, — Ты… — Римус чуть откашливается, пытаясь вернуть голосу ровность, не обращая внимание от подкатившегося к горлу неловкости, — ты умеешь выбирать момент, — губы трогает смущённая, почти невольная улыбка. — Хватит, это ты — милый, — добавляет он тише, как будто это слово предназначено только Аларику, и, прежде чем двинуться дальше, едва заметно задевает его плечом в ответ.
[indent]Вот и сейчас, он больше не возвращается мыслями к родителям — будь то чужим или своим. Сражаться со своими призраками о семье он перестал ещё до того, как научился распознавать их шаги. Запер их где-то далеко, за семью замками, чтобы не мешали смотреть на то, что у него есть сейчас: на поздний ужин, мягкие тычки в его бок, вынуждающие его лишь посмеяться, пожимая плечами, на своего парня рядом, сосредоточенно доедающего всё, что мог, словно наверстывая пропущенные дни. Римусу хочется верить, что он знает — если не выполнит свою часть этой миссии, его будут кормить шоколадом до потери чувств. И всё же, сквозь это тепло, сквозь этот почти домашний момент, вкрадывается беспокойство — что принесёт им завтрашний день.
[indent]Свою стабильность Люпин находит в одной и той же, не раз проверенной привычке — заботиться о нём. Это ведь не началось сейчас, но точно — с большой работой со стороны Аларика, решившего, что Римус достойный кандидат в его друзья. Мальчишкой, едва перешагнувшим порог первых курсов, он ненавязчиво подставлял плечо, когда лестницы оказывались слишком коварны, и молчаливо шёл рядом, деля плитки пополам, веря, что это поставит на ноги сразу двоих. Или делился с ним укромными уголками, где можно было укрыться от шумной школьной суеты и, откинувшись на холодный камень, перезарядиться перед очередным уроком. Ловил себя на том, что лишний раз смотрит на него украдкой во время лекций по магическим тварям, что всегда выбирает оказаться с ним в паре — не потому, что Аларик нуждался в чьих-то знаниях, а потому что слова и лёгкая болтовня о пустяках могли отвлечь его от любой тени, мелькнувшей в глазах. А если вдруг требовалось, мог и врезать кому-нибудь — не ради благородства, которое вряд ли кто-то там увидел бы, и не ради признания. Просто так, как человек закрывает ладонью свечу от ветра, чтобы она горела ещё немного дольше, даже если знает, что скоро всё равно рассвет.
[indent]— Во-первых, тебе стоит согласиться, что я вырос и не делю пространства с такой же щепетильностью, как прежде. Во-вторых, хочу заметить, что это ведь действительно моя находка, — он щурится с тёплой улыбкой на губах, ненавязчиво окидывая помещение взглядом, — Ладно-ладно, наша, — прежде, чем кто-нибудь попытается напомнить ему, что открывали они комнату все вместе, стоя друг к другу плечом, Римус всё равно машет рукой в воздухе, указывая в сторону Сэлвина, ленно продолжая свою мысль, загадочно улыбаясь — Но тебе стоит признать: работало! Возможно, мне стоит вернуться к старым методам решения проблем? — сесть он на него и сейчас может. Наверное, сейчас даже с ещё большим удовольствием; в конце концов, одни из самых последних попыток вынудили его подавиться собственным сердцем, когда он осознал, насколько близко к нему оказался Аларик, и насколько ему совсем не хотелось бы избавлять его от своей компании.
[indent]Стоит отдать самому себе должное: Римус ещё как преуспел.
[indent]— Расцветку по волосам определила? — Римус усмехается, чуть смущённо глядя на мягкую игрушку в руках, — Ничего не скроешь.
[indent]Пальцы машинально гладят плюшевую морду, и он ловит себя на странной мысли: хотелось бы уметь быть таким же. Тем, что можно без опаски прижать к груди, засунуть под одеяло, оставить в ногах кровати, чтобы отгонять ночных чудовищ. Когда-то он смотрел на такие вещи с непониманием, даже с осторожностью — как это, взять волка и сделать из него игрушку, лишив его всех клыков и угрозы. А потом понял, что, наверное, в этом и есть вся магия — не прятать страшное, говорить о нём, а в некоторых моментах даже приручать его, пока оно не станет чем-то, что можно любить.
[indent]Неудивительно, что Римус всё же решается открыть эту старую рану, поделиться воспоминанием с пятого курса — той самой «шуткой», что перешла все границы и оставила шрам на душе. В его жизни таких моментов было слишком много: тени тревог и страхов, что словно густая тьма, неотступно следуют за ним, прилипают к коже, как мокрая паутина, от которой невозможно избавиться. Он помнит, как часто слушал приглушённые голоса детей в приюте, когда сам находился всего в нескольких шагах — заперт в подвальной клетке, без шанса выбраться, с мучительной мыслью, что было бы, если бы он всё же мог.
[indent]Или сколько раз он с тревогой смотрел на друзей, боясь, что его внутренний волк, который словно пульсирующий огонь, вот-вот вырвется наружу, разрушив всё вокруг? Первые зелья, которые он принимал, были испытанием не только для тела, но и для разума — сработает или нет? Что если он привыкнет? Что если луна окажется сильнее? Наверное, этот страх не отпускает его и сегодня — эхо тревог, шепчущее на границе сознания, заставляющее сомневаться каждый месяц.
[indent]Что в тот самый момент те, кого он считал друзьями, вдруг станут чужими, как будто оборотнем он перестанет видеть в обычных животных нечто знакомое и тёплое.
[indent]Римус замолкает, и неожиданное молчание Аларика застает его врасплох. Внутри пробегает холодок сомнения — не зря ли он вообще начал рассказывать, не слишком ли много открыл? В его голове вспыхивает раздражение на самого себя: зачем снова приоткрывать дверь в прошлое, где столько боли и ошибок?
[indent]Он слышит, как сердце Сэлвина начинает биться всё быстрее, ударяет в висках с такой силой, будто пытается вырваться наружу. Этот ритм тревоги заставляет Римуса непроизвольно напрячься. И в этот момент страх смешивается с гневом только сильнее, однако несмотря на внутренний шторм, он пытается не поддаваться сомнениям. С моментом, когда Аларик заговаривает, ему действительно становится легче.
[indent]— Да, я понимаю, — стараясь пережить своё желание извиниться перед ним ещё раз, Римус смиренно кивает головой. Он ловит волну неожиданного тепла — это редкое, почти забытое ощущение, когда кто-то, кто не боится быть недовольным поступками твоих друзей, вдруг становится тем, кто тебя защищает. Он ведь тоже знал, что ситуация — дерьмо, пусть и сейчас всё хорошо, но именно сейчас, слыша эту честную реакцию, его сердце будто согревается. — Возможно, это я проехал. Думаю, что ребятам эта ситуация явно ещё в страшных снах приходит, — он хмыкает, будто пытаясь заполнить паузу, смотря куда-то в сторону, ненавязчиво поправляя манжеты своего свитера, и крутит ткань в своих пальцах. Не смотреть на Аларика долго у него не выходит.
[indent]Римус слышит каждое слово, как будто оно бьётся о самые тонкие струны его души. Взгляд Римуса не отрывается, а в груди растёт тяжесть от того, как глубоко и искренне Аларик пытается открыться. В конце концов, его слова — это не просто признание, это болезненная попытка прожить заново то, что уже давно было закрыто для самого Люпина, и заглянуть в глаза своим страхам и сожалениям.
[indent]Он медленно опускает глаза вниз, пальцы сжимаются и разжимаются в нервном жесте. Затянутся ли они когда-нибудь до конца, их раны? Смогут ли они их пережить? Внутри самого Римуса живёт страх и надежда одновременно: страх, что прошлое так и останется бременем, и надежда, что с каждым признанием, с каждым шагом вперёд, можно отпустить часть боли.
[indent]Его сердечный ритм заметно учащается, словно барабан в груди, а в висках пульсирует лёгкая дрожь — это Аларик в очередной раз говорит ему тёплые вещи, к которым Люпин одновременно и думает, что привык, но по итогу никак не может воспринять это как за данное. Вдох становится чуть короче, и вдруг кажется, что воздух вокруг плотнее — каждый вздох будто проникает глубже и медленнее. Его руки на коленях слегка сжимаются, пальцы бессознательно цепляются за ткань одежды, пытаясь найти опору в этом зыбком волнении.
[indent]Он уже не пытается скрыть искренность, которая всплывает на лице — немного смущения, немного тепла и того самого, редкого трепета, что заставляет время замедляться.
[indent]— Ты не один в своих ошибках, — наконец тихо говорит Римус, голос хрипловат от эмоций, которые он давно привык скрывать, — Я знаю, как это — бояться, делать шаг назад, когда хочется бежать вперёд. Мы ведь в одной лодке, качается на волках времени, а ни ты, ни я, ни кто-либо ещё держит весло уверенно.
[indent]Римус слегка приподнимается, чтобы коснуться плеча Аларика — лёгкий, но твёрдый жест поддержки. Едва заметно он наклоняется вперёд, инстинктивно желая оказаться ещё ближе, чтобы разделить тяжесть и сделать её немного легче.
[indent]— Боишься? Едва ли. Нет, я только думаю, что ты сошёл с ума с такими выборами, — явно намекая на себя и сдаваясь собственному сердцу, отшучивается Люпин, чуть склоняя голову в бок, смотря на него влюбленными глазами, —  Что, ни грамма злости? Ни капли раздражения? А если я сейчас сяду на тебя, что-то изменится? — подняв ладонь и несколько раз ткнув его в щёку, играя, но в глазах уже теплится что-то настоящее. Он немного смягчается, голос становится тише:
[indent]— И я тебя, Аларик.
[indent]Римус усмехается, слыша к какой мысли ведёт Аларик и прищурившись, он делает лёгкий вздох, словно отпуская что-то важное, но оставляя это в тени.
[indent]Первый раз, когда Люпин увидел, как его друзья становятся анимагами, он ошеломлённо застыл, не веря собственным глазам. Это было что-то совершенно чуждое и пугающее — как будто они покинули ту невинную зону дружбы и вошли в неизведанный мир, который он не мог принять. Он сопротивлялся всем силам, спорил, пытался отговорить их, боясь за каждого, боясь последствий, которые могли обрушиться на них всех. Но их упрямство было сильнее, и время показало, что его страхи — не помеха их решимости.
[indent]— Ну, имена у нас у всех… не зря такие выбраны, — говорит он с тенью иронии, — Забавно, что никто особо не рыщет глубже. Поверхность для многих — самое надёжное укрытие и моё имя тому только самое большое подтверждение.
[indent]Сейчас, когда Аларик робко спрашивает разрешения, словно боясь переступить невидимую черту, Римус удивлён — не столько самим вопросом, сколько тем, как многое изменилось. Ещё несколько лет назад он бы злился, а теперь... теперь сердце его отзывается на это не страхом и не раздражением, а тихим, растущим теплом, невозможностью остановить ту нежность, что с каждым днём, с каждым взглядом к Аларику становится всё глубже, сильнее, — и он понимает: влюбляется снова и снова, бесконечно.
[indent]— Как я могу быть против? Ты ещё спрашиваешь, — Люпин широко улыбается, следуя какой-то своей мысли, — Хотя, конечно, мне хочется чтобы ты не примкнул к ещё большему отсутствию сна в своей жизни, а боролся с этим, но что я могу предложить против возможности срать на голову всем и каждому? — его взгляд блестит дьявольскими огоньками.
[indent]Сороконожки, в самом деле, на такое не способны, тут он не будет спорить.
[indent]Римус ощущает, как внутри него снова поднимается старый, знакомый страх — мысль о том, что когда-нибудь Аларик всё равно увидит его оборотническую форму снова. Не сама трансформация пугала его больше всего, а мучительный переход — как будто тело рвали и выворачивали наизнанку, каждую кость разламывали на части, а боль, холодная и безжалостная, проникала в самое сердце, разрывая изнутри, заставляя издавать хриплые стоны, подобные плачу побитого пса, бессильного и отчаянного. Эти ощущения он хотел бы держать при себе как можно дольше, скрывать от всех.
[indent]Сейчас он переводит взгляд на лежащего рядом Аларика, подкладывает руку под голову поудобнее и понимает — это не проблема сегодняшнего дня, не даже следующей недели. Пока он в Хогвартсе, о нём позаботится Помфри. А там — посмотрит, что с этим делать.
[indent]Там, где он обычно старался скрывать свои вещи, прятать уязвимости и страхи, в обратную сторону маски сработать не удавалось — узнать о Аларике ему хотелось сильнее, чем когда-либо. Не только из-за сегодняшней ситуации, которая, скорее, лишь подтолкнула к этому стремлению, показав, сколько он ещё не знает, сколько деталей упустил, просто потому что они росли в разных семьях, окружениях, с разными друзьями и переживаниями. Это было желание понять его глубже, узнать тот мир, который, он казалось, уже знал и всё равно оставался для Римуса местами загадкой.
[indent]Римус глубоко вздохнул, чуть сдерживая привычное желание залезть туда, куда его не просили. Он спросил осторожно, почти извиняясь за свою настойчивость, и почти сразу почувствовал, как по телу прокатилась волна тревоги — слишком резко и коротко Аларик ответил, что заставило Римуса уже мысленно поднимать руки в капитуляции. Но, к его удивлению, так и не пришлось: молчание повисло в комнате, давая ему время собраться с мыслями.
[indent]История, которую рассказал Аларик, словно ударила в самое сердце. Римус всё ещё толком не знал, что с ним происходило в те годы, и теперь он пытался представить, каково было десятилетнему ребёнку — потерять друга, с которым был так близок, и начать думать, что лучше быть там, где он... там, где уже нет боли и утрат. Ему казалось, будто сам он переживает эту утрату заново, словно холодная тень пролегла между ними.
[indent]— Кристофер, да? — бормочет Римус с лёгкой улыбкой, стараясь смягчить тяжесть момента. — Звучит как персонаж из какой-то странной сказки, — он закрывает глаза на момент, тихо произнося: — Теперь я попрошу тебя дать мне секунду, — однако даже вместе с этим, Люпин всё равно копошится рукой между одеялами, и нащупывает пальцы Аларика своими, осторожно сжимая его ладошку.
[indent]Он прикрывает глаза на мгновение, чтобы впустить в себя услышанное, дать мыслям рассыпаться и собраться заново. Прежде чем вновь повернуться к Аларику лицом, Римус понял, что в глубине души он никогда не хотел умереть по-настоящему. Да, он мечтал о свободе от проклятия, о жизни без постоянной боли и страха, но искренне любил жизнь, каждое её мгновение — даже тогда, когда казалось, что всё вокруг рушится.
[indent]Теперь, когда он знал, что Аларик был в Мунго, паника проснулся с новой силой. В глубине сознания взбунтовался животный страх перед неизвестностью — как отреагируют родители? Всё ведь повторяется. Мозг зашкаливал, рвался в сторону тревоги, но что самое главное — это вынуждает Римуса разозлится. Состояние Аларика явно не из лучших, а он, Римус Люпин, позволяет себе эгоистично переживать за себя и за то, что юноши не будет рядом? Ему становится стыдно настолько, чтобы оставить эти мысли при себе, не в силах произнести их вслух.
[indent]— Я рад, что тогда твоя семья и Мелисса отреагировали и тебе стало легче, и теперь ты здесь, — говорит Римус, стараясь наполнить голос теплом. Его внезапно осеняет короткая, но такая яркая мысль: если бы не Трэверс, если бы не его лечение, как много «если бы» могло бы произойти и они не пересеклись бы с Сэлвином никогда в своей жизни. Волшебник осторожно сжимает его ладонь только сильнее, — Я могу только представить, как тяжело тебе было, даже, если ты не осознавал всё до конца, И... — он делает паузу, чтобы посмотреть на него с тоской по утрате, которая принадлежала пусть не Римусу, но всё равно была ощутима и ему тоже, — Аларик, мне жаль, что он погиб, и что тебе приходится переживать потерю друга, — потому что ему казалось, едва ли такое можно оставить даже спустя много лет.
[indent]Мысль об этом навела его на новую волну размышлений, и он невольно спросил, не меняя голоса:
[indent]— Расскажи мне ещё, если можешь. О тех днях, о том, кто был рядом. — он неловко улыбается, — Я ведь говорил, что ни разу не был в Мунго? Ну, осознанно, — Люпин хмыкает, пожав плечами и просто добавляет, не говоря своей полной мысли, — Сам понимаешь.
[indent]Римус всегда чувствовал эту тонкую, почти неуловимую пропасть — когда у тебя нет возможности воспользоваться тем, что кажется доступным всем другим. Колдомедицина — казалось бы, что может быть проще? Но что делать оборотню, который пытается скрыть своё проклятие от всего мира?
[indent]Он едва ли решился бы пойти в главный колдомедицинский центр магической Британии, показывать кровь и рассказывать о том, что в ней живёт что-то волчье, что невозможно скрыть. Римус был уверен — это стало бы известно, и сразу. Но удивительно, что это не обижало его. Наверное, он просто привык. В конце концов, у него были другие пути и возможности, особенно сейчас, когда он находился в Хогвартсе, в относительной безопасности. С лёгким хмыком, почти себе под нос, он подумал, что стоит поблагодарить свои способности к регенерации: заболеть чем-то, что потребовало бы визита в больницу, было бы совсем не к месту.
[indent]Когда Аларик лениво поднимается с места, Римус не спеша следит за его движениями, почесывая шрам на шее — старый, едва заметный, но всё равно напоминание о том, как много их скрывалось ещё под одеждой. Он пытается отогнать мелькнувшую мысль о том, как сложно ему было бы переодеваться в пижаму здесь, но задерживаться на этом у него не получается. Фраза Аларика про книгу мгновенно возвращает его к реальности, и он тут же садится, глаза наполняются живым блеском.
[indent]— Спасибо, — тихо говорит Римус, принимая аккуратный кожаный переплёт, вспоминая, как видел край книги и прежде в комнате, — это очень важно для меня.
[indent]Он бережно берёт её в руки и раскрывает книгу. Обложка украшена изящными вензелями и золочёным тиснением, словно истинное сокровище. Римус улыбается тёпло, уже ощущая, как пусть не его, но воспоминания начинают пробуждаться. С первой страницы на него смотрят два мальчика — один из них Аларик, ещё совсем ребёнок, но уже узнаваемый: счастливый, с попыткой серьёзности на лице, будто готовится к важной фотосессии, в то время, как его друг — Эммори — совсем не может устоять на месте.
[indent]Погружаясь в страницы, он не замечает, как словно теряется в прошлом, почти машинально поднимает волшебную палочку, чтобы прочесть аккуратный почерк и следом, в противовес, что-то написаное на коленке. Он не сразу улавливает, что что-то меняется рядом: учащённое сердцебиение, мысли, что вырываются наружу. Но ведь можно списать всё на то, что он держит в руках — часть жизни Аларика, его прошлое, связь с тем, кем он был.
[indent]Когда он слышит своё имя — тихое, почти робкое — он осторожно придерживает страницу, поднимает взгляд. Римус смотрит на Аларика, слегка растерянно, готовый спросить, что случилось, но понимает без слов.
[indent]Если у Римуса свои секреты, шрамы, что он никому не показывал прежде и в том числе Аларику, то не исключено, что и у Сэлвина своя история — похожая с ним.
[indent]И как он до этого никогда не догадывался так очевидно?
[indent]Он молчит, только протягивает руку, откладывая книгу в сторону от себя, вместе с палочкой. В его глазах горит тихое, но непреклонное желание показать, что для него не существует ни одного шрама, ни одного изъяна, который мог бы уменьшить значение Аларика. Когда ладонь юноши оказывается в его, Римус, будто не в силах сдержать импульса, резко тянет его на себя. И когда Аларик теряет равновесие и падает навзничь, на него, Римус уже чувствует тепло его тела, запах кожи и его парфюма, едва уловимый, но невероятно родной, обволакивает его, заставляя сердце биться быстрее и глубже, будто даже сама комната исчезает, оставляя только их двоих в этом пространстве.
[indent]Губы Римуса касаются его губ — сначала уверенно, почти требовательно, с напором, который нельзя спутать ни с чем. В этом поцелуе — вся правда, вся сила, которая готова разрушить любые барьеры и страхи. Его руки сплетаются за его спиной, крепко сжимая и не отпуская его, в то время как сердце в груди бьётся так громко, что кажется, будто слышит только оно — и отклик его касается каждого нервного окончания. И когда когда Аларик наваливается на него всем весом, Римус не отступает — наоборот, крепче прижимает к себе, сжимая ткань под пальцами, позволяя чувствам выйти наружу без оглядки.
[indent]Лёгкий тычок вынуждает его усмехнуться.
[indent]— Тебе... — он хватает ртом воздух, — Ещё более развернуто ответить? — приподнимая бровь и смотря на него с вызовом, он перекладывает ладонь к его шее, несколько раз проведя большим пальцем по коже. Ему вовсе не кажется, что вопрос Аларика — бестолковый, отчего он тут же качает на это головой, следом произнося:
[indent]— Сэлвин, послушай меня, — он не отводит своих глаз от его, — Чертовски нравишься, — чеканит Люпин словно не думая, чтобы добавить: — Душа у тебя, конечно, хороша... — он играет голосом, — но как насчёт этого аристократизма? Этих точеных линий? Посмотрите на эту модель, — ему продолжать?
[indent]Римус вздыхает, наконец нехотя отпуская его из объятий. Медленно приводя дыхание в порядок, он пытается вернуть себя в более сдержанное, сидячее положение. Глазами проводит по спине Аларика, и слыша комментарий, негромко усмехается себе под нос:
[indent]— Хочешь я отвернусь? — в конце концов, последнее, что ему хотелось — это ставить его в неудобное положение; и пусть Люпин получает свой ответ, чтобы не смущать его окончательно, переводит взгляд обратно на книгу. Едва ли получается читать — он даже толком не перетягивает её себе обратно на колени, листая на вытянутой руке — слова словно плывут перед глазами.
[indent]В голове внезапно всплывают импульсивные мысли: как он хотел его тогда, всего минуту назад, когда губы жадно искали ответ в поцелуе, и казалось, что словами уже не выразить, насколько глубока эта влюбленность, насколько всё, что он чувствует, невозможно уместить в простые фразы. А Римус никогда и не был их мастаком. Как ему хотелось, чтобы Аларик увидел себя самого его глазами, его мыслями и чувствами.
[indent]Когда волшебник возвращается на своё место, Люпин тепло улыбается ему, параллельно и сам на мгновение уделяя вниманию своим попыткам избавиться от чересчур тёплого свитера для этого места, тут же одёргивая край футболки, потянувшейся следом. И вот взгляд невольно опускается на ногу, чуть согнутую рядом. Там, где кожа чуть светлее, проступает длинный след — шрам, он знает, что оставленных временем и болью, тварью, которая не знает прощения, подступись к ней, когда она этого не ждёт. Это не просто отметина — это часть его истории, шёпот памяти, что остаётся внутри.
[indent]Переводя взгляд обратно на самого Аларика, Римус тихо произносит, с мягкой теплотой и нежной уверенностью:
[indent]— Ты всё ещё самый красивый мальчик, которого я встречал в своей жизни, — он ведь не думал, что оставит без внимания что-то ещё? — Особенно с этим румянцем на щеках, — и пусть волшебник знает, что сквозь его веснушки проступает не менее заметный, важнее ведь то, кто первый произнесет это слух?
[indent]Римус медленно устраивается поудобнее, подложив что-то мягкое за спину — плед или сложенную подушку, чтобы опора была надёжной. Его пальцы едва заметно дотрагиваются до плеч Аларика, желая притянуть его ближе. В голове пронзающая мысль: Сэлвин должен выспаться, он пришёл сюда именно для этого — чтобы спокойно отдохнуть, не разрываясь между страхами и мыслями. С этой нежной заботой Римус, не спрашивая его, осторожно и с усмешкой на губах, укладывает его голову на свои ноги, аккуратно поправляя разбросанные длинные волосы, заправляя несколько прядей за уши, чтобы ничего не мешало покою.
[indent]Книга, лежащая рядом, скользит ближе к одному краю — так, чтобы можно было легко листать и краем глаза следить за строками, не отрываясь от него, когда волшебник действительно уснёт.
[indent]— Для человека, который не спал последние несколько суток, — тихо говорит он с улыбкой после недолгой паузы, — ты сейчас выглядишь самым бодрым на свете. Спи, Аларик, тебе нужно отдохнуть, а я здесь — я тебя посторожу.
[indent]И ведь правда. Он готов охранять его столько, сколько понадобится и от всего на свете. От кошмаров, небылиц, от тех самых мыслей, которые могут пожирать разум по ночам, от темных магов, от войн и от мира, если тот вдруг станет слишком жестоким. По итогу, Римус всё равно — волк, а этих не зря приписывали к собачьим, самым преданным на свете. Осторожно перебирая пряди его волос, почёсывая макушку, он готов без остатка отдать себя, чтобы быть щитом и защитой для Сэлвина, чтобы в тишине ночи Аларик мог просто быть, не боясь ничего.
[indent]Но, конечно, в этом стражничестве Аларик не сильно помогает — прохладная ладонь неожиданно скользнула под его майку, вызывая легкий рой мурашек, и он не мог не почувствовать, как взгляд, исподлобья, ловит взгляд Римуса, пока тот старается продолжить свои исследования его прошлого.
[indent]В какой-то момент он цыкает тихо:
[indent]— Ну что же ты, не спишь? — и добавил с мягкой улыбкой, словно прощаясь: — Спи, Аларик, спокойной ночи, — и он склоняется к его лицу, чтобы осторожно поцеловать, как перед сном.
[indent]Возможно, потом его обвинят в причинах, почему сон не пришёл моментально.
[indent]Едва начавшись, поцелуй быстро перестаёт быть лёгким и прощальным — он становится жгучим признанием, исповедью без слов, где каждый вдох и выдох наполняет воздух смыслом. Римус не может сказать «стоп», не может остановить себя — его губы сливаются с кожей Аларика, — и Римус словно сам не замечает, как меняет положение — словно пытаясь уместить всю любовь, которую он не сумел выразить словами. Которой он не делился часами ранее сегодня, вчера, неделей назад, месяцами, годами.
[indent]То, что подстёгивает его сильнее всего — это музыка, которой стал стук сердца Аларика, громкая и быстрая, и дыхание, которое учащается рядом, заполняя пространство вокруг и внутри. Он слушает это, и эти звуки становятся для него самой прекрасной мелодией — той, что не устаёшь повторять снова и снова. Неудивительно, что когда ладонь Римуса незаметно залезает под футболку, он не сдерживается от короткой улыбки, адресованной только ему, слыша, как реагирует его тело. Это едва ли издёвка — скорее, тихий знак: он делает то же, что и Аларик, который точно так же заставляет задыхаться и его; да только он не хочет останавливать этот момент. Постепенно он всё больше укладывает его под себя, словно не замечая, как мягкая смесь подушек и пледов поддерживает их тела, позволяя оставаться близко и без усилий.
[indent]Поцелуи отходят от губ — лёгкие, едва заметные касания сначала на щеках, затем скользят к скулам; Римус словно изучает каждый сантиметр, отмечая, как под ладонями жизнь бьётся в такт его сердцу — на подбородке, на шее, где кожа тонка и чувствительна, доходит до ключицы.
[indent]Чёрт.
[indent]Он опять это делает.
[indent]Римус внезапно замирает, остановившись. Он осознаёт, что повторяет то, о чём обещал себе больше не делать — снова пересекает ту невидимую грань, которую пересёк слишком быстро, и которую Аларик тогда остановил. В памяти всплывают его тихое «Римус» и его слова — как будто яркая вспышка, пронзающая ночную тишину. Он чуть отстраняется, осторожно прижимая лоб к груди Аларика, чувствуя там неровный, но успокаивающий его ритм сердца.
[indent]— Я опять это делаю, — тихо произносит, с ноткой смущения в голосе, — как тогда… — Пауза растягивается, и в ней появляется тяжесть осознания, что у Аларика был сложный день. Точно ли это то, что ему нужно сейчас? Его просили? Ему предложили? — Я не, — Римус хватает ртом воздух, и всё же находит в себе силы поднять на него глаза, — я не… совсем уверен, что это правильно делать сейчас?
[indent]Римус чувствует, как для него всё в комнате меняется — воздух словно становится гуще, а сердце бьётся громче в груди, как и резко вспыхивают и без того давно порозовевшие щёки. Его взгляд ищет ответ в глазах Аларика, но в тот момент время будто замирает, сломавшись, поставив всё на паузу.
[indent]Он не знает, что скажет следующий вдох — но точно знает, что не готов отводить взгляд. Он и так достаточно бегал.

Подпись автора

I love the way he say my name

means so much more
             means all the same

[indent]Иногда он задумывается: что было бы, если бы всё обернулось иначе? Если бы в его жизни не оказалось Сивого с подаренным от него пожизненным проклятием, если бы он рос в доме, где слышал голоса обоих родителей, а не молчание и холод сиротского приюта. Поступи он в Хогвартс не со сломанной тенью внутри — каким бы он был тогда? Смог бы он понравиться Аларику без всех этих раненых осколков, без тайны, что делала его одновременно уязвимым и отталкивающим? И заметили бы его Мародёры, если бы он не прятался за вечной сдержанностью? Может, он вовсе оказался бы лучшим другом всего слизеринского факультета, а может, судьба пошутила бы сильнее — и он сидел бы рядом с Алариком на первых уроках, как сосед по факультету. Или он бы попал на Рэйвенкло? И тогда их история вовсе не началась бы никогда. Он морщит нос, качая головой. Ему не хочется верить в такое.
[indent]Она бы попросту началась иначе.
[indent]Теперь Римус ловит себя на том, что эта неизвестность о друге Аларика заставляет его тосковать по чему-то ныне несуществующему в его жизни. Он может представить, каким Эммори был по тем крупицам, что прорываются в рассказах Аларика, и даже с этим образ выходит достаточно живым. Значит, кем-то, кто наверняка бы понравился самому Люпину? От этой мысли он даже улыбается — особенно когда Сэлвин, щурясь, с лёгкой насмешкой бросает, что из половинок Джеймса и Сириуса легко собрать портрет Эммори, и что Люпину бы точно не удалось устоять.
[indent]— Представь, — негромко хмыкает он, — Мародеры бы дружили с Эммори по итогу, выгнав меня из своей тусовки, а меня сослали бы в Слизерин. Вот только не уверен, радовался бы ты такому соседству… Всё-таки, Крауч — достойный кандидат, мне, наверное, с ним даже не побороться, — он чуть склоняет голову набок, и на губах мелькает тонкая усмешка. На мгновение он снова представляет, каково это было бы жить с Сэлвином в одной комнате, отчего на щеках появляется едва заметный румянец, в то время, как сам он продолжает ленно говорить: — Впрочем, возможно, тебе и самому бы нашлось место на Гриффиндоре рядом со своим другом? Уж отваги, и иной раз традиционного слабоумия, тебе хватает, чтобы пройти по львиному отбору, — Римус поджимает губы, окидывая его с ног до головы.
[indent]Тихий смешок срывается с его губ, когда мысль цепляется за слово, прозвучавшее от Аларика. Тихушник. Казалось бы, он бы первым списал это определение на Хвоста, но где-то глубоко внутри слишком хорошо понимал, о чём идёт речь. Всегда стараясь держаться чуть в тени, сидящий ниже травы, он редко попадался напрямую, и отработки выпадали ему куда чаще не за мародёрские безумства, а за вспышки раздражения в тяжёлые недели или за то самое упорство, которым он, по правде говоря, никогда не стеснялся гордиться.
[indent]На фоне Сохатого и Бродяги он действительно выглядел куда тише — и, возможно, именно поэтому многие так никогда и не увидели в нём ничего, кроме мальчишки с книгой в руках, вечно прячущегося в углах. Что, впрочем, было правдой, как ни крути: только удача уберегла Рэйвенкло не заполучить себе такого ученика, как Люпин. И до самого выпуска он продолжал бы отнекиваться, улыбаясь и утверждая, что он — самый обычный ученик на курсе, никак не связанный ни с тайной торговлей маггловским табаком, ни с вечерами за оранжереей, когда на минуту, выпуская из себя запретный дым, хотелось расслабиться и забыться. Усмехнувшись этой памяти, он отводит взгляд в сторону, будто сам себя выдал — и, пожалуй, именно в такие моменты ощущал, что правда куда многослойнее, чем её когда-то пытались заметить в Хогвартсе.
[indent]Когда их разговор перетекает в истории Аларика о больнице, он заметно становится тише, усаживаясь поудобнее. Римус слушает его очень внимательно, словно каждое слово Аларика становится частью мозаики, в которой важно не упустить ни одной детали. Изредка он задаёт вопросы — короткие, уточняющие, не для того, чтобы перебить, а чтобы удержать ниточку рассказа в целостности. И всё это время взгляд его остаётся на Аларике, будто тот и вправду рассказывает о чём-то, что можно увидеть лишь в отражении его глаз.
[indent]Он невольно пытается представить себя на этом месте: среди ребят, у которых дни то складываются в иллюзию нормальности, то рушатся без остатка, когда они словно теряют самих себя. Наверное, если бы общество иначе относилось к оборотням, ему тоже нашлось бы место в таком отделении, где можно было бы учиться жить с тем, что тебя меняет, но не лишает права на существование. И, быть может, рядом с ним могли бы оказаться такие же — кто-то вроде девочки, ждавшей мать, или Кристофера, тонущего в тумане своей головы. В этой мысли чувствовалась странная нежность и тихая, почти невыразимая печаль: ведь он сам слишком хорошо знал, что значит быть чужим для мира и отчаянно искать в нём хоть какой-то угол, где тебя поймут.
[indent]— Я понимаю, о чём ты, — говорит он спокойно, с какой-то мягкой серьёзностью в голосе, — мне кажется, рядом с теми, кто тоже носит свои трещины, легче дышится. Они не ждут от тебя, что ты будешь цельным, — Римус легко пожимает плечами, — Хотя казалось бы, на деле никогда не знаешь, кто треснут, а кто — цел. — Люпин видел это даже по своим друзьям: со стороны никогда не подумаешь, что у кого-то из них могли бы быть проблемы, но чем лучше знаешь, тем больше осознаешь, как много все всего скрывали.
[indent]— Сэлвин, — он позволяет себе усмешку шире, блеснув какой-то привычной дьявольщиной в своих карих глазах, — Если ты думаешь, что я не считаю, сколько раз за последние минуты ты попросил или намекнул мне сесть на тебя, — склоняя голову на бок, он задирает без одного сложенные в кулак пальцы, — Ты крупно ошибаешься.
[indent]Он хорошо помнил момент, когда раздавить Сэлвина собой перестало быть шуткой. Обычная подростковая борьба: упрямый спор за место, попытка выдавить слизеринца с привычного ему подоконника, давить весом, силой и настойчивостью. А потом это вдруг изменило оттенок. Несколько лет спустя, одно мгновение — и Сэлвин оказался слишком близко: он чувствовал биение сердца в груди волшебника собственной спиной, сидел, сдвинувшись на бедро Аларика, ловил его дыхание у самого уха и запах нового, ещё не ставшего привычным одеколона. Для мальчишки, только пытавшегося понять, кто он и куда его тянет, это стало чем-то большим, чем безобидная возня. Пусть не в первые, но он ясно ощутил в себе то, что не сводилось к дружбе, обретая всё новые и новые краски. И именно тогда простая шутка обрела другой вес, становясь напоминанием о том, что за игрой пряталось нечто куда глубже.
[indent]Впрочем, «бороться» с ним сейчас было совсем иначе. Он не гнушался и того, чтобы оказаться ближе, и того, чтобы почувствовать пульс Аларика, услышать его выдох около лица. Даже если у него и самого спирало дыхание, даже если сердце подступало слишком высоко, даже если тело сводило мурашками, Люпин попросту не хотел отказывать себе в возможности оказаться к нему ближе, чем расстоянию вытянутой руки и позволить юноше делать всё, что тому заблагорассудится; не зря он его вечно дёргал и подтрунивал.
[indent]Поэтому едва ли ему удаётся по-настоящему разозлиться на Сэлвина за то, что тот не обращается к объятиям древних греческих богов, а выбирает его бока под футболкой. Ему бы сосредоточиться на усталой голове волшебника, об утомленном теле, подумать о том, как много тот пережил за день, но мысли всё равно уходят в иную сторону.
[indent]Он ловит себя на том, что ему хочется знать — что чувствует Аларик, когда пальцы Римуса скользят под ткань футболки, когда он целует в шею юношу, когда смотрит так, словно не в силах ни на миг отвести взгляд. Он думает о его теле, в восхищении, будто первооткрыватель, которому выпала честь увидеть то, что прежде было сокрыто; прикоснуться к тем местам, что существовали лишь в его собственных фантазиях, и теперь восполнять ими пустоты в памяти, наполняя реальностью то, чего ему так не хватало. И даже когда мысль возвращается к напряжённому дню, он не может остаться там, в холодной рациональности, темноте и страхе за его жизнь. Всё внимание захватывает настоящее: губы Аларика, его лёгкая дрожь под ладонями, электрические импульсы от каждого касания слизеринца, оставляющего следы на горячей коже Люпина. Он растворяется в этом мгновении, в вечере, что принадлежит только им двоим, будто ничего за его пределами не существует.
[indent]А что было бы, если бы он просто перестал думать? Если бы позволил себе делать всё, что вздумается, не ограничивая ни импульс, ни желание, ни тело? Он понимал, что мог многое, или, по крайней мере, хотел думать, что мог. Его начитанность, привычка анализировать, размышлять и видеть мир через призму знаний, продолжала вести его в фантазии, где всё раскрашено красками воображения, поскольку реальность прежде не давала возможности проверить, как всё сложилось бы на самом деле. С тех самых минут под деревом, когда его ухо уловило едва слышный звон ремня Аларика по пальцам, его мысли неизменно возвращались к тем мгновениям, будто они оставили отпечаток на каждом нервном окончании.
[indent]А ведь он боялся. И страху было трудно дать форму, дать точное направление. Был ли это страх за себя? Волнение, что не знает, что делать? Тревога, насколько важно, чтобы это произошло с Алариком — чтобы он был в безопасности, чтобы всё случилось так, как должно было, рано или поздно? Или страх, что любое его движение, любое касание может нарушить тонкую границу между ними, между прошлым и настоящим? Всё это смешивалось, не позволяя отделить одно от другого, заставляя сердце биться чаще, а мысли — путаться и блуждать.
[indent]И всё же Люпин снова представляет его самого. Лицо, где скользит лёгкая тень улыбки, глаза, искрящиеся в мягком свете, линии подбородка, которые хочется запомнить, уголки губ, склонные к озорству, длинное каре, которое мягко ложится на плечи и шею, пальцы, чуть дрожащие от усталости и возбуждения одновременно. И когда образ складывается во всей полноте, страх отступает, уступая место обратному чувству — теплу, которому нет границ, которому не нужно думать, а можно просто позволить быть здесь и сейчас, с ним, ощущая каждое движение, каждый звук, каждый запах, каждый миг.
[indent]Прежде, чем в очередной раз мозг саботирует его самого, вынуждая уткнуться в грудь Аларика лбом, не позволяя себе сдвинуться дальше; а ведь в ушах до сих пор звенит от его тихого зова, вызывающего рой мурашек по всему телу.
[indent]Он бы хотел услышать это снова. И снова, и снова, пока ему надоест, — чего, впрочем, не произойдёт: скорее это то, что хотелось оставить как свою новую любимую привычку.
[indent]Мысли путаются в клубок, каждое желание — быть ближе, дотронуться сильнее, дышать вместе — сталкивается с рациональной частью, что шепчет почему-то: «стоп», вынуждая Люпина разозлиться внутри на самого себя. Он ловит себя на том, что едва различает собственный пульс, ощущает, как тянет к нему каждую деталь — тепло кожи, лёгкую дрожь губ, взгляд, который одновременно спрашивает и утверждает. И чем дольше он всматривается в лицо Аларика, тем отчетливее слышит каждое тихое слово, каждый вздох, и ладонь, так близко прижатая к его телу.
[indent]— Ты уверен? — вырывается из него неловко, с дрожью в голосе, — Я просто… — Римус замолкает, потому что не способен выдавить из себя ни точной причины, ни нормального объяснения, ни предлога, чтобы оправдать паузу. Его смущение растёт, как всплеск волн, перекатывающихся через всё тело, заставляя щеки гореть, а мысли кружиться. Он хочет сказать одно, но одновременно мечтает броситься к нему сейчас же, слиться в тот самый момент, который, кажется, длится вечно, но не может решиться на это без остатка. Но почему? И прежде, чем он задаёт себе этот вопрос, отправляя себя в размышление, Аларик отвлекает его тихим шепотом, вынуждая Римуса чуть ли не подавиться.
[indent]Своим сердцем уж точно.
[indent]— Много где значит, — лишь успевает выдохнуть из себя Люпин, заметно переставая бороться с вылезающей на поверхность ехидной улыбкой на своих губах, чувствуя, как жгут, сдерживающий его диафрагму, заметно расслабляется.
[indent]Римус на мгновение замолкает, позволяя себе проследить за его словами, за тем, как сердце Сэлвина срывается в ритме, будто открывая для него невидимую карту желаний. Он мягко улыбается, с лёгким подтруниванием в голосе:
[indent]— Всем бы так импровизировать, Аларик, — он проводит взглядом по его лицу, ловя смешение смущения и решимости, и прежде, чем склониться к нему ближе, успевает только прошептать: — Ты тоже мне говори о себе.
[indent]Он отвечает поцелуем — сначала мягким, осторожным, а потом глубже, уверенно, направляя тонкую дрожь и желание Аларика через себя и Римус понимает: сейчас он больше не должен громко думать, анализировать. Ему нужно просто существовать в этом единственном и тёплом контакте.
[indent]Его руки обхватывают его так, будто это может защитить от всего: от сомнений, от тревог, от мира за пределами подушек и пледов. И когда Аларик отвечает тем же, не давая ни малейшего шанса отстраниться, Римус сжимает его сильнее, чуть дёргая на себя, чтобы держать рядом, чтобы ухватить этот момент, одновременно испытывая желание и трепет, смешанные в ощущении полной близости, невозможной остановки и при этом — невероятного доверия.
[indent]Он бы хотел сказать, что сам не замечает, как желание оказаться выше берёт вверх. Были ли это тонкие издёвки самого Аларика, хранящиеся на подкорке мозга или его собственное желание взять ситуацию в свои руки хотя бы на короткий момент. Он осторожно перемахивает ногу через него, садясь сверху, позволяя себе ощутить полноту близости, вес, который теперь делится между ними. Римус окидывает его взглядом с лёгкой и хитрой улыбкой, — в его глазах должно читаться: сам напросился — следом склоняется вновь к нему ближе.
[indent]Римус старается слушать своё сердце, которое бьётся так, что кажется, вот-вот сорвётся наружу. Внутри всё кружится, и пусть каждый вдох рвёт его на части, а мысли то и дело умоляюще просят Люпина подумать о всём дыхании, чтобы не задохнуться, он не может, как на любимой пластинке, цепляться за чертовски приятное ощущение и осознание, где он и с кем. Руки скользят к бокам Сэлвина, приподнимают футболку, обнимают его тело, чувствуя каждую дрожь, каждый мурашек, что пробегает по коже. Мысли скачут, путаются, спотыкаются, смешиваясь с каждой улыбкой и каждым взглядом юноши, создавая странное ощущение, будто мир сузился до их тел, дыханий и стука сердец, где невозможно отделить своё желание от его реакции, где контроль — иллюзия, а наслаждение — реальность, в которую Римус погружается без остатка.
[indent]Очередная попытка сесть ниже для удобства и поцелуя ниже шеи приводит его к тому, чтобы замереть, когда взгляд его падает к животу, к открытой чистой коже Сэлвина. Хотя, можно ли назвать чистым то, где оставлен явно давнейший чернильный след? Люпин не может отвести первые секунды даже взгляда, не то, чтобы произнести что-то вслух.
[indent]— И ты не сказал?! — звучит его голос не без восторга. Татуировка на животе Сэлвина притягивала его внимание — каждый штрих, каждая линия становились предметом дотошного изучения. Он медленно проводил глазами по контурам, обдумывая, как же это скрывалось под тканью все это время. С другой стороны, а разве могло бы быть иначе? Не то, чтобы они переодевались прежде друг перед другом, верно? От этой мысли он ненароком поправляет край своей футболки, оттягивая её ненавязчиво вниз. — Подожди, она ещё и не одна? — его глаза загораются с ещё большим удивлением, чем прежде, и коротко кивнув головой, он легко отталкивается, рухнув рядом с ним, едва обращая внимание на тихий привычный звон серёжек в своих ушах.
[indent]Наблюдая за тем, как волшебник с коротким движением руки оставляет себя без футболки, на его лице появляется улыбка, и он медленно ощущает, как он пытается ухватиться за собственное дыхание по новой, даже не пытаясь привести его в норму. Пусть знает, что вызывает в нём только желание задохнуться, напоследок хватая ртом воздух.
[indent]Он невольно вспоминает, что именно Аларик, с его смелостью вдохновил его на собственное прокалывание ушей. Помнится, когда юноша объявился в школе с новым атрибутом, и редко говорящий комплименты Люпин, не смог пройти мимо. Даже если он и не собирался повторять татуировки, сама мысль о том, что Сэлвин всегда на шаг впереди, вызывала в нём восхищение и трепет, заставляя смотреть на него с особым вниманием.
[indent]— Я в восторге. Гениально, — лицо Люпина приблизилось к рисунку на спине Сэлвина, и он изучает его до мельчайших деталей, незаметно для себя щекоча кудряшками юношу, — Действительно, как без дома-то, — намеренно стараясь проигнорировать в своей голове причины, почему именно Аларику было необходимо повеселеть именно во время каникул шестого курса, он усмехается, поднимая на его лицо взгляд из-за спины, — Проклятие, скажи я кому-нибудь, что Аларик Сэлвин, накуренный и пьяный, набивает себе тату привидения на спине, а затем и вторую, никто же мне не поверит, — Римус хитро щурится, — Для пьяного мастерства — это очень даже неплохо, снимаю шляпу. Что дальше? Подружку будешь ему бить, чтобы не скучал и было, чем дома досуг проводить? — А затем, следуя своим мыслям, склоняется ближе к уже развернувшемуся к нему лицом Аларику, оставляя поцелуй где-то между плечом и шеей, добавляя: — Или дружка?
[indent]Римус резко для себя оказывается на спине, распахнув глаза от неожиданности, но в ту же секунду губы его складываются в мягкую ухмылку. Голос звучит нарочито вальяжно, с ленивой издёвкой, как будто он даже не утруждает себя спорить всерьёз:
[indent]— Не правда. Стены Хогвартса тому доказательства, что я там тоже был. Ты, наверное, имел в виду мягкие, — тянет он и совершенно не сопротивляется, только удобнее распластывается на пледе, будто уступает по доброй воле.
[indent]Только вот мысль сбивается, как только он замечает, что Сэлвин уселся сверху. Свет и тень ложатся на его кожу, и от этой близости всё, что должно было прозвучать в голове складно, обрывается. В висках пульсирует одно короткое: «чёрт». Красивый — и слово кажется слишком простым, не отражающим, как линии тела складываются в зрелище, от которого у Римуса пересыхает во рту. Он тянется к нему сам, не дожидаясь ни жеста, ни разрешения: ладони ложатся на его бёдра, пальцы вжимаются в кожу и ткань, а лицо поднимается навстречу, чтобы попытаться поймать его губы первым.
[indent]Щёлкает где-то внутри, как задвижка: нет, он не хочет отдавать это пространство, не хочет позволять Сэлвину диктовать до конца. По мере поцелуя, желание становится громче — завладеть им, вбить в каждую поверхность, не оставлять возможности отступить ни ему, ни себе. Он выжидает мгновение, когда посадка Сэлвина чуть теряет устойчивость, и резко переворачивает их — толчок не больной, но уверенный, и теперь Римус сам оказывается сверху. Руки Сэлвина вылетают вверх, а его запястья крепко вжаты в плед ладонями Люпина. Он нависает над ним, глаза блестят в полусвете комнаты, улыбка его дерзкая, и всё в нём кричит, что он победил хотя бы на мгновение, пока опускается к его лицу снова.
[indent]Никто не говорил, правда, что будет легко. Толчок в спину — и Римус едва не теряет равновесие. Аларик вырывает руки, и Люпин, хохотнув азартно, утыкается ладонью куда-то между его лицом и плечом, чтобы не рухнуть прямо сверху. Он никогда не перестаёт удивлять. Именно эта мысль вспыхивает ярко и с жаром. Сэлвин всегда найдёт, чем подковырнуть, всегда сумеет перевернуть игру так, чтобы внутри загоралось пламя, даже когда, казалось, выбора ему не оставили. И Римусу это нравится до безумия — так же сильно, как целовать его сейчас, так же жадно, как выдыхать в ухо, когда тот касается губами его шеи или зарывается в волосы. Больше всего он хочет, чтобы Сэлвин знал, что творит с ним каждое своё упрямое, смелое движение.
[indent]И только когда он осознает до конца, с какой львиной смелостью Аларик скидывает с себя остатки одежды, у Римуса на миг перехватывает дыхание. Словно он забыл, что должен сделать то же самое. Нет, он не забыл — он намеренно прятал это воспоминание где-то в дальнем углу сознания, будто выигрывая у времени ещё пару секунд. Пока руки Аларика подбираются к подолу его майки, пока тянутся выше, почти на грани — в нём всё сжимается. Не сейчас. Чуть позже. Ещё один поцелуй. Всё будет хорошо. Может ещё один? Он как будто спорит сам с собой, уговаривая сердце не шарахаться в разные стороны, не биться в ребра, как пойманный зверь.
[indent]Но что если не будет хорошо? Что если то, что он бережно прячет, окажется слишком явным, слишком уродливым рядом с его смелостью? Его тело — карта прожитых ночей в Хижине, каждая линия — след борьбы с самим собой. Шрамы, рваные следы когтей, застарелые метки, разбросанные по торсу, по рукам, по ногам — это не просто кожа, это его самый большой стыд. Он всегда умел обманывать свет, выбирать одежду, отворачиваться под углом, показывать кусочек, но никогда не всё целиком. И если кто-то и мог быть ему ближе всех — то именно Аларик. Но именно поэтому в голове не срабатывает привычная логика. Именно поэтому страх сильнее.
[indent]Он уже почти решается оттолкнуться выше, как вдруг слышит голос: тихий, настороженный, такой неправильный в этот миг. Всё нутро Римуса взрывается протестом. Как можно было подумать такое? Как можно вообще связать его тремор и смятение с виной Аларика? От каждого его движения хочется извиваться, спрятаться под пледом, лишь бы у него была возможность вздохнуть полной грудью, но ещё сильнее — умолять не останавливаться. Он нужен ему таким: живым, дерзким, напористым. Ему страшно от самого себя, но ещё страшнее, что этот страх хоть на миг отзовётся в Аларике как сомнение.
[indent]И именно это заставляет его сдвинуться вперёд, сделать шаг — пусть пока трусливый, стыдливый. Он сбегает с его живота, садясь рядом, будто в стороне говорить легче. Голос ломается, но слова звучат честно, пусть и после короткой паузы:
[indent]— Ты… ты переживал за свой шрам, — он тихо вздыхает, больше себе под нос, вспоминая их разговор, когда в его глазах не было и тени сомнения. — Но моё тело, Аларик… — он запинается, опускает взгляд в колени, ковырнув ткань штанины, будто там можно найти правильный слог, пропуская наскоро и нервно волосы сквозь пальцы. — Я весь исполосован. Искусан. Я уродовал сам себя столько лет. И... Мне страшно, что тебе не понравится?
[indent]Римусу на миг кажется, что он не выдержит его взгляда, даже если тот будет мягким и без капли осуждения. Именно он опаснее всего — тихое внимание, в котором даже спрятаться уже невозможно. Внутри поднимается привычный рой демонов, нашёптывающих о том, как чужая кожа отпрянет, если коснётся его, как дрогнет улыбка, увидев эти следы. Он хочет поверить, что Аларик не из тех, кто отступит. Но поверить до конца всё ещё страшно.
[indent]Он снова отводит взгляд, сжимая пальцы в кулак так сильно, что ногти почти впиваются в ладонь. Люпин старается убедить себя, что больше не был тем человеком: он больше не рвёт на себе кожу, лишь бы не выть в полную силу. Он ведь здесь! И Аларик тоже здесь, даёт ему своё тепло, сидя рядом, убеждает, что ему нет смысла прятаться.
[indent]Слова Аларика падают в него медленно, почти каплями, и от каждой у Римуса перехватывает дыхание. «Абсолютно всего» — и внутри всё хочет выдохнуть протест, что такого «всего» нельзя хотеть, однако вместо этого появляется тихое, мучительное желание верить. Римус сам себе начинает казаться нелепым: он, который всегда считал каждую складку ткани на себе спасением, оказывается, сводил кого-то с ума простым движением.
[indent]Последний раз Люпин начинает бороться с собственной тенью, но тут же чувствует — та отступает, стоит только рядом оказаться свету, которым делится с ним Аларик. Римус тихо вздыхает, почти упрямо качает головой, словно ещё сопротивляется, и всё же добавляет:
[indent]— Ладно, — он на мгновение застывает, будто снова ищет в себе разрешение. Но демоны отступают: вместо них остаётся только тихая решимость, — Нет уж. Если я не могу один, значит, будем бороться с этим вместе.
[indent]Римус поворачивается к Аларику и в который раз за этот вечер улыбается так по-настоящему тепло, благодаря его взглядом. Гриффиндорец смотрит на него толику мгновения прежде, чем осторожно тянется ладонью к его щеке, проводя по ней почти невесомо, и притягивает ближе. Поцелуй получается коротким, но таким мягким, что в нём больше признательности, чем смелости.
[indent]Оторвавшись, он не спешит стирать расстояние: остаётся рядом, глядит вниз — на край своей футболки, будто именно там зарыт весь его страх. Потом поднимает глаза, выдыхает и, с осторожной улыбкой, спрашивает:
[indent]— Окажешь честь?
[indent]Римус почти автоматически напрягает плечи, когда чувствует задранную ткань, но помогает, чтобы тому было удобнее. Майка соскальзывает, его обдаёт прохладой — тело реагирует роем мурашек, будто каждая клетка одновременно вспомнила, что значит быть открытой. Он всё ещё остаётся в мягких пижамных штанах, но несколько секунд не может расправить плечи, словно смущение физически удерживает его. Закрыв глаза, он позволяет себе прожить это мгновение, прежде чем снова встретить реальность.
[indent]А реальностью оказывается самый красный Аларик на свете с сердцем, готовым выпрыгнуть наружу — настолько, что Римус невольно усмехается, пытаясь спрятать в этой стеснённой улыбке всю собственную уязвимость.
[indent]— Пожалуйста, только не умирай, — шутливо предупреждает он, готовый и сам на этот шаг, — Иначе я тоже умру, — и в голосе его слышится облегчение, словно каждый их общий шаг отныне становится легче, чем он ожидал.
[indent]Римус сначала думает, что самое сложное уже позади: майка снята, плечи отданы на чужой взгляд, и ничего катастрофического не случилось. Но потом он ловит выражение лица Аларика ещё ярче — это неприкрытое, ошеломлённое восхищение, будто тот смотрит на него впервые и уже не может отвести глаз. В этот момент Римусу кажется, что все его шрамы светятся громче, чем кожа, и кровь приливает к лицу так стремительно, что уши горят.
[indent]Люпин внутренне дёргается, почувствовав и его пальцы, задерживающиеся на старых ранах, будто в нём срабатывает древний инстинкт спрятаться, но он глушит его, потому что прикосновения не несут в себе ни жалости, ни страха. Наоборот — они полны любопытства, почтительности, такой бережности, что сердце Люпина путается в собственном ритме. Никто никогда так не прикасался к нему: не как к носителю уродливых отметин, а как к чему-то, что хочется изучать, трогать, запоминать. Не в силах уже бороться со своими внутренними чувствами, он прикусывает губу, закрывает глаза на пару секунд, позволяя себе утонуть в этом ощущении. Следя за движением пальцев на его животе, что отзывается дрожью в мышцах, и он почти смеётся, потому что всё это так неожиданно интимно, что больше похоже на сон, чем на реальность.
[indent]Всё это попросту не может происходить с ним, но он что, дурак, чтобы пытаться ущипнуть себя до боли, просыпаясь?
[indent]Когда же Аларик толкает его на спину и склоняется к лицу, Римус встречает его взгляд снизу — и теряется окончательно. Его слова вынуждают ресницы дёрнуться, а глаза широко раскрыться, пронзая его насквозь. Он вжимается в подушки, одновременно смущённый и обожжённый его признанием. Ответить сразу невозможно: губы пересыхают, сердце ухает так громко, что он уверен — Аларик тоже его слышит. Он только тянется ближе, почти несмело встречая его поцелуй, но в этом движении — вся благодарность, которой он не умеет говорить.
[indent]Что он думал? Хуже уже не будет?
[indent]Тело становится ватным в моменте настолько, как если бы он шёл на несколько шагов позади, всё не успевая догнаться. Люпин прикусывает себе губу, пытается закрыть лицо хотя бы немного одной ладонью, не то охлаждая горящие щёки, не то просто сбегая, по прежнему держа бок Аларика второй. И в тот миг, когда губы Аларика касаются его живота, из груди Римуса вырывается этот самый звук, которого он уже пытался однажды избежать — не слово, а тонкий, дрожащий отклик, будто выдох, которому не хватило сил стать дыханием. Он сам от него вздрагивает, почти стыдится, как второй срывается сразу следом, обжигая воздух и заставляя всё тело податься вперёд, будто сердце ищет спасения в движении.
[indent]Так больше продолжаться не может.
[indent]Он садится резко, но не сбрасывая Аларика с себя — наоборот, притягивая ближе, обнимая, словно боится потерять это ощущение. Внутри вспыхивает нестерпимая жажда оставить след, доказать, что это не просто сон, что Аларик здесь, его, принадлежит ему.
[indent]Губы Римуса находят его шею почти вслепую — и он целует её жадно, горячо, так, что сам удивляется собственной смелости. Первая метка рождается мгновенно, красная, как его щеки, но этого мало; он будто одержим, возвращается ещё раз, рядом, оставляя одну за другой, словно печати, выдавленные в коже. Каждое движение становится признанием без слов, звериной отметкой: мой, только мой.
[indent]И лишь в этот миг Римус понимает, что в нём что-то прорвалось. Всю жизнь он ведь держал внутри этого беспокойного зверя — того, который всегда хотел вырваться, заявить о себе, но которому он не позволял. Сейчас же это чувство нашло выход и впервые не разрушает, а связывает, впервые не кусает, а целует. И именно потому, что это Аларик — потому, что доверие и тепло делают этот порыв не страшным, а настоящим.
[indent]Как же он его любит.
[indent]Он отрывается лишь тогда, когда плечи начинают дрожать от перенапряжения, прячет лицо у его ключицы, задыхается, словно воровал у мира слишком много воздуха. И всё равно не отпускает, наоборот, переваливается не то на него, не то рядом, не позволяя этой близости раствориться — будто бы опасался, что если разожмёт пальцы, то всё исчезнет, как прежде.
[indent]Его ладонь ложится под щёку Аларика, вторая скользит к краю живота, и Римус задерживает дыхание, позволяя себе секунду смотреть в его глаза — пьянящим, чуть расфокусированным взглядом, в котором всё же есть редкая, твёрдая ясность.
[indent]— Я люблю тебя, Аларик, — произносит он так мягко, как будто эти слова выросли в груди раньше любого другого звука, — Ты ведь знаешь это? — с той искренностью, которую он способен доверить только ему.
[indent]И потом — движение руки вниз, осторожное и невесомое, словно шаг во тьму. Это жест не тела, а сердца: Римус словно открывает дверцу, за которой до сих пор прятали самое уязвимое, и вместе с этим, предлагает и всё своё без остатка. В этот миг нет больше барьеров, нет тайных комнат, куда нельзя заглянуть, — он готов отдать всё, что у него есть, и всё, что он есть сам. И каждое его прикосновение становится обещанием: он выбирает Аларика до конца, в каждом вдохе, в каждой дрожи кожи, в каждом мгновении, которое Сэлвин захочет с ним разделить.

[indent]Впервые за всю жизнь, за такой короткий срок до полнолуния, он ощущает странное и непривычное облегчение. Внутренний зверь, что всегда жил где-то в глубине, молчит — не царапается, не рвётся, не будит в нём злость или раздражение. Луна, которую он привык ненавидеть и в то же время искать взглядом, не давит на грудь камнем, не лишает покоя. Тишина внутри кажется чудом.
[indent]Стоит лишь подумать о том, почему это так, как на щеках мгновенно загорается румянец, и улыбка, непрошеная, стеснительная, предательски вырывается на губы. Аларик всему причиной. Мысли о нём заполняют каждую паузу, каждую клеточку; стоит закрыть глаза и перед ним снова мелькают кадры того, что только что произошло, словно плёнка, которую он готов прокручивать бесконечно. Ни одна сила в мире не могла бы заставить его отмотать её назад или остановить.
[indent]Лежа на спине, он прислушивается к своему дыханию и ловит себя на том, что снова и снова тянется мыслями к нему, как если бы собственное сознание больше не интересовало Римуса от слова совсем. Что сейчас в голове Аларика? О чём он думает? Где витают его мысли? И, раз уж проникнуть внутрь ему не дано, ничто не мешает спросить напрямую. Римус осторожно поворачивается на бок, находит его взглядом и подтягивает руку повыше, чтобы тихонько коснуться пальцем его щеки.
[indent]— Мне кажется, не этого ожидала от нас Выручай-комната, когда решила дать возможность отдохнуть, — борясь с накатывающей волной усталости, говорит он хрипловатым, совсем тихим голосом, будто и правда боялся, что громким словом можно намекнуть пространство на их скорейшее выселение, — как… дела? — добавляет он, чувствуя, как краска вспыхивает с новой силой и заставляет его смущённо уткнуться в плечо Аларика подбородком, — Я имею ввиду, я примерно слышал, но, — оставляя после короткий поцелуй, дёрнув взгляд к его грудной клетке, за которым пряталось сердце, чтобы посмотреть по итогу на него исподлобья вновь. По пути он замечает тёмные следы на его коже, метки, что остались благодаря ему, и едва заметно улыбается уголками губ, роняя свою ладонь, прежде тыкающую Сэлвина в щёку, где-то на его груди.
[indent]Едва заметно брови Люпина сбиваются к переносице, когда место уступает собственным размышлениям. Он вспоминает, как иногда сжимал его слишком сильно, сильнее, чем, возможно, следовало бы. Оставил ли он синяки на его руках или спине? Был ли достаточно бережным и аккуратным, как на самом деле хотел бы? С каждой секундой сомнения становятся тяжелее. Он ведь до сих пор не знает, что могло бы случиться, окажись чужая кожа под его клыками, даже в человеческой форме. Или если он вопьётся ногтями в него до крови, царапая.
[indent]Он пытается себя успокоить: скорее всего, ничего. И всё же, истории о тех, кто не до конца оставил в себе звериные привычки после встречи с Римусу подобными, всегда звучали в его ушах слишком пугающе. Эти крупицы чужих страхов осели в нём надолго и заставляли быть настороженнее, чем, может, требовалось.
[indent]А самое страшное — что проверять он не собирался никогда. От греха подальше.
[indent]И всё же, когда он снова смотрит на него, а не мимо, тревога отступает. Подложив вторую руку под голову, Римус задерживает взгляд — такой долгий, что тот мог бы сказать о нём больше, чем любые слова. Милый. Какой же он милый, что думать о чём-то ещё просто невозможно. Весь мир сжимается до этого пространства, до этого взгляда, до наличия Аларика рядом с ним. Словно сама комната выстроена вокруг него одного — его черт, его дыхания, его чуть прищуренных ресниц. В этих линиях лица, в мягких изгибах губ, в тепле, которое будто светится изнутри, нет ничего лишнего, ничего. Римус чувствует, что может смотреть так бесконечно — до головокружения, до боли в глазах, и всё равно мало. Каждое движение, даже самое маленькое, — будто новый штрих к воспоминанию, навсегда поселившемуся в его голове портрету, который он будет жадно хранит в памяти.

Подпись автора

I love the way he say my name

means so much more
             means all the same